— Ты это… — Лесана глядит на меня искоса. — Если тебе в крепости приворотами пахнет, то ты не там ищешь. Ты лучше на Тауша посмотри. А то его Бранка… она его не просто так любит.
Что за глупости, думаю я сердито, пока мечусь по башенной площадке туда-сюда. Какие глупости! Бранка — она ж так его любит, она же так на него смотрит, да разве может быть, что…
Да и приворот — это ведь бабское дело. А Тауш такой видный мужчина, ну и что, что ведьмин внук. С чего бы ему…
У них детей ведь семь человек!
— Может, он её люююбит, — язвительно тянет Чигирь.
Что бы мужчины понимали в любви!
Но выкинуть слова Лесаны из головы у меня никак не выходит. И в зеркале Бранка была вся серой нитью обмотана, точно паутиной, а Тауш был жуткий, с руками-крючьями, как паук. Так что днём я нахожу Бранку за стиркой, помогаю ей с бельём, а сама принюхиваюсь.
Пахнет Бранка травами, и среди них я различаю хмель, душицу и кинзу, а ещё острые нотки любистока. Не с кухни эти запахи, ох, не с кухни; и вечером, когда добродушный Тауш возвращается из очередной поездки, я загоняю его в угол:
— Ты жену зачем опаиваешь? Волхвы за это велят плетями бить!
Только вот Тауш — не пугливая девка вроде Лесаны, и только усмехается:
— Это если кто пожалуется.
— Она и пожалуется!
— Вот как пожалуется, тогда и поговорим.
На меня он смотрит сверху вниз. Это ему нетрудно, Тауш — всё равно что лось, рослый и массивный. Бранка к нему ластится, ходит вокруг него весенней кошкой, то за ладонь возьмёт, то в глаза заглянет, то засмеётся игриво… неужто это всё — напускное? Как же быть с этим тогда, как жить, если даже в такую любовь поверить нельзя?
— Ты эту девичью дурь из головы повыкинь, — надменно велит мне Чигирь. Он-то, надо думать, разбирается. — Взрослые все уже люди!
Я вспыхиваю и замахиваюсь на него гримуаром.
Обидно или нет, и как бы ни хотелось мне закрыть глаза и ни во что не верить, а нитку эту распутывать нужно. И я надеваю на себя отвод глаз да смешиваюсь с тенями, и из-под их крыльев гляжу в дверную щёлку, как Бранка плетёт свою косу и вокруг головы её заворачивает. Она сидит на краю постели, разморенная, припозднившаяся, румяная и вся мягкая со сна. Ленты завязывает, отряхивает рубаху, поглаживает животик. По ней совсем ещё ничего не видно, но такой жест и такую улыбку ни с чем не спутаешь: в тягости Бранка. Быть в их семье восьмому ребёночку.
А серая нить, какую только ведьме в зеркале видно, намотана на Бранку во много-много слоёв. Не пересчитать, сколько в ней оборотов, не понять, где у нити начало и конец, сама Бранка в ней — всё равно, что муха в коконе, лишённая воли и жизни. И так мне становится от этого горестно, что шепоток с меня падает, и я приоткрываю дверь без стука, сажусь на пол у её ног.
— Милая… — шепчу я горько, не зная, как подобрать слова.
— Случилось что? — за сердце хватается: — С Таушем?!
— В порядке твой Тауш. А ты вот приворожённая, Бранка.
Она расправляет плечи, будто старается стать сильнее. И хмурится, глядит на меня не мигая, а я объясняю:
— Нить на тебе серая. Старая, во много слоёв намотана. Дурная связь, а ты в ней куколка. Сильный приворот, Бранка, поганый ритуал, хуже любой присушки. Муж твой… травами тебя поит, слова нужные говорит…
— Так я знаю, — говорит в ответ Бранка. — Я ведь… сама пью.
— Сама? Зачем?!
— Любить его хочу…
— Так и люби! Любить — это колдовство ни к чему! А мужа твоего волхвы будут судить, приведут перед лик Отца Волхвов, отделят помыслы от действий и…
Тут Бранка вдруг плачет навзрыд и на колени валится. За руки меня хватает, пальцы целует и голосит:
— Не губите! Не губите, госпожа ведьма! Я вам жемчуга принесу полную чашу, я вам ленты подарю такие, от которых любая коса послушная. Что угодно сделаю, только не губите!
— Тебе же легче будет, — уговариваю я её, как ребёнка. — Сколько жизни тянет из тебя эта нитка, ты же и проживёшь с ней всего ничего. Это остановить нужно, Бранка, а Тауша…
— Не губите! Это из-за меня Тауш так, из-за меня! Со мной что хотите делайте, но Тауша сберегите, не губите его, не губите!
— Это чары говорят в тебе, Бранка.
— Да что бы вы понимали…
Она отталкивает мои руки, роняет в ладони лицо и рыдает так горько, что вся идёт красными пятнами, и совершенная её коса разваливается на отдельные пряди. А я сижу напротив неё на полу и не знаю даже, чем утешить её такую. Может, и прав Чигирь: дурное дело — любовь.
— Я сама пью, — твердит Бранка. — Сама пью и в волосы втираю! И волхвам так скажу, если будет надо, хоть сейчас пойду в скит, и там…
— Ты сиди лучше.
— А я пойду! И пусть все знают, все, пусть все слышат! Что я одна здесь дурная, а Тауш только и виноват, что в воду меня не пустил и терпит меня такой! Что ты за ведьма, если не знаешь, во что превращают девок русалки!
Я смотрю на неё удивлённо. Смаргиваю, в зеркало гляжусь. Серая нить отливает серебром, будто рыбья чешуя, и только волосы Бранки пахнут душицей и любистоком. Пропускаю их сквозь пальцы, и кожу щиплет несказанными словами и чувством.
Бранка хлюпает носом, а я велю ей рассказывать.
— Это летом было, — говорит она сдавленно. — Я с матерью ругалась тогда страсть, потому что мне люб был Тауш, а она хотела меня за мельником видеть. Кричала, за косы таскала, говорила, что я жизни не понимаю. Где дурень с крепости, а где мельник!..
Теперь она, может быть, иначе думает. Тауш — хороший муж, даром что привороты знает. А может, и не передумала, упрямство — многих других чувств сильней, и здравого смысла тоже.
Как бы то ни было, а Бранка тогда плакала, плакала, плакала, сидела у воды и слезами заливалась. И как бывает это с