В голосе русалки — большая сила. Мужчину она приворожит, своим рабом сделает, выпьет до дна и утопит. А девушку чаще отпустит, но может и узнать в ней себя и позвать на речное дно.
Тогда обовьёт русалка несчастную своим зовом, сплетёт из него невод, и спрашивать станет ласково:
— Что держит тебя, сестрёнка?
И спрашивать будет так долго, как нужно, пока не нырнёт девица в омут с головой и не станет одной из них, русалок, нечистью-утопленницей.
— Я люблю его, — ответила тогда Бранка. — Тауша своего люблю!
В тот день силы её любви хватило, чтобы бежать с речного берега к любимому. Но с каждым новым вечером зов становился всё сильнее. Ноги сами несли Бранку к воде, и никакая земная любовь не могла уже держать её на береге.
Тауш отвёз девушку к волхвам, но те сказали, что коли дух слаб, то на всё здесь воля Отца Волхвов. Пошёл Тауш на поклон к ведуну, и ведун резал сплетённые русалкой нити, но те так глубоко вросли в тело, что разорвать их можно было только вместе с жизнью.
С тех пор, вот уже дюжину лет, Тауш варит по бабушкиному рецепту привороты, а Бранка пьёт и в волосы втирает. Только потому и не стала ещё русалкой.
— Зимой ещё легко, — плачет Бранка. — А как лёд вскроется, так хоть вой! Я и уши уже затыкала, только всё равно в голове их песня. Вы не думайте, госпожа ведьма. Тауш знает, что любовь моя, какая была, вся уже высохла. Но не пускает меня к ним, не пускает. А я хочу его любить, только больше не умею…
Я глажу её по руке. Помочь бы ей, только чем? Как? Приворожить посильнее — это я сумею. Но это только и плодить дальше дрянь, гниль и порок. А иначе как? Я ведь вижу эти нити, такие тяжело порвать, прав был ведун. Этой задачке есть два решения: дурное ведовское и волховское, доброе, в котором семеро детей останутся сиротами, а восьмой умрёт, не родившись.
Так и сижу рядом с ней, понемногу делясь с ней силой. А Бранка, прекратив плакать, спрашивает:
— А вы, госпожа ведьма, колдовство чёрное ищете?
Я киваю. Раньше Бранка всегда говорила мне «ты», но теперь робеет и глаза опускает.
— Вы к Дарице… к Дарице не ходите. Я вам сама про неё расскажу, всё как есть. Она как вспомнит об этом, так болеет сильнее. Да и Вишко… жалко его.
Если от истории Бранки мне горько и грустно, то от её рассказа о Дарице волосы шевелятся на голове. Дурное колдовство — оно дурное колдовство и есть, вот только это колдовство не только дурное, но и глупое.
Что Вишко свою Дарицу любит, это сразу видно каждому, кто хоть самую капельку зряч. Вишко её, хрупкую и болезненную, на руках носит, даром что мать на него за это ругается и всё выговаривает невестке, будто она пустоцвет, и могла бы родить хотя бы трёх.
Сейчас Дарица к злым словам привыкла, а когда-то они ранили её больно. Нашлись языки, которые рассказали ей, что она безобразна; что разожралась, как корова; что руки у неё кривые; что муж её такую непременно бросит; что во всём Дарица не так хороша, как Бранка, а Бранка-то и красавица, и умница, и хлеб у неё хороший, и детей много, и фигура, фигура какая ладная, грудь полная, талия точёная! Не то, что у опухшей после единственных родов Дарицы!
Долго плакала Дарица. А потом в сердцах пожелала забрать у Бранки её худобу. Не детей захотела, не умелые руки, не добрый нрав — худобу. И желание то вышло ей боком.
Похудела Дарица в считаные дни, как будто вся жизнь из неё вытекла ручьём. Потом и из мужа стала она силы тянуть, но тут уж Жегода смогла зашить эту дыру, залатать её кое-как. С тех пор Дарица хрупкая, как благородная красавица, и несчастная.
Я в ответ на этот рассказ только и могу, что вздохнуть. Что говорить-то, когда и так всё ясно. Худобу забрать… вот уж придумала глупая девка.
Много здесь, в Синеборке, и плохого колдовства, и обмана, и горя. Куда больше, чем красивой семейной сказки, которую я сама себе про них рассказала! Не ясно вот только…
— А подклад-то откуда?
— Подклад? Какой подклад?
— Три булавки, горсть земли с погоста и плохие слова. Так сжить со свету можно.
Бранка смотрит на меня большими глазами. Слёзы в них все уже повысохли, и теперь в них только плавает то ли испуг, то ли неверие. Губы у Бранки дрожат, и вся она трясётся, а потом закрывает себе рот руками.
✾ ✾ ✾
— Чигирь. А вот скажи, которая я — настоящая?
— Опять дурить вздумала?
— Да я же… как это… теоретически!
Грач пушится:
— О, какие слова. Учишься понемножку всё-таки.
Я отвешиваю ему лёгкий щелбан. Он серьёзного грач свалился бы, а потом клевал меня до скончания дней. Такое у нас разделение: я-то, ясное дело, дурочка, а Чигирь — знатный умник, зануда и нетерпимый ворчун с отвратительным характером.
Я сижу в своей комнатке, укладывая в голове разговор с Бранкой. После сегодняшних откровений я чувствую себя так, будто влезла вместе с дворовыми собаками в грязевую лужу, да и вымазалась с ног до головы, а сверху на меня ещё и куры нагадили щедро. Сколько в одном доме может быть дурных секретов!
Теперь нужно, наверное, думать о них и дальше. В конце концов, я ведь воеводе Руфушу обещала до правды докопаться. Не так чтобы мне нужна была дарёная коза, но я ведь — обещала. А что пообещала, то нужно сделать, даже если хочется зажмуриться и совсем на это смотреть.
И я посмотрю обязательно, но пока малодушничаю. Прячусь ото всех, сижу в полутьме у окошка, пальцы кручу и кошу глазом на бранкино зеркало.
Вернуть его нужно. Нехорошо это, чужие вещи брать без спросу, тем более такие дорогие. Но на это пока тоже не хватает духу, и я только его переворачиваю, чтобы не ловить в мутном стекле своё уродливое отражение.
— Так какая? На этой стороне или на той?
Грач вжимает голову