— Обе настоящие.
— Одновременно?
— Нет, по очереди! О, великий Отец, дай же этой дщери своей немножко мозгов!
— Да есть у меня мозги! Я о другом вообще. Ты же тоже на обеих сторонах настоящий? То есть тебя надо просто собрать на правильной стороне. Чтобы ты здесь был говорящим человеком! Да?
— Очень просто.
— Правда? И как?
Грач в ответ гаркает:
— Думаешь, я бы ходил такой пернатый, если бы это было просто?!
Я прикусываю язык. Если уж Чигирю пришло в голову украсть моими руками целый кувшин благодати и весь выпить, наверное, это и правда непростое дело. Но это не значит ведь — невозможное? Сам Чигирь мрачнеет и отвечает мне зло, как будто каждая моя придумка его ранит, но я всё равно не могу перестать об этом размышлять.
Я читаю в гримуаре всё, что нахожу про ту сторону. Вожу пальцем по строчкам, проговариваю про себя объяснения. Иногда мне кажется, что гримуар тоже зачарованный и раз за разом открывает мне чуть больше, хотя Чигирь и смеётся, что это я понемножку умнею. Так или иначе, но в этот раз я нахожу в записях мало полезного.
На той стороне — правдивая изнанка стороны этой. Там видна самая разная дрянь, там всякий порок превращается в чёрную гниль, и если человек замарался в дурном колдовстве или стал его жертвой, по его отражению можно понять, что за колдовство то было. Это может объяснить и то, что происходит со мной, но с Чигирём случилось что-то иное. Его сделал грачом сам Отец Волхвов, своей силой…
— Делом займись лучше, — бормочет грач. Он сидит на краю постели, съёжившись в чёрный комок. Только клюв торчит. — Подкладом вон своим…
Я тру лоб и откладываю гримуар. Подклад я выкинуть пока не успела, взяла с кухни горшок со сколом и в него всю эту дрянь запихнула. Спать рядом с ним мне гадко, но и бросить его просто так нельзя, даже если прочесть все нужные слова.
— И правильно, — важничает грач в ответ на моё недовольство. — Это же важнейшая улика! Предметное доказательство! Вот и булавки…
Я смотрю на него с сомнением. Доказательства — это дело государевой стражи, но никак не ведьмы, которая только-только учится быть ведьмой. Да и государева стража, вся какая ни есть, — далеко; я за свою жизнь и видела-то её всего несколько раз. Сборщик податей проезжал через нашу заимку под охраной, в городе стоял один такой важный, в алом нагруднике, а помимо того — ничего и не вспомнить.
Да и силами государева стража не занимается, только зовёт волхвов и передаёт нарушителя на их суд. А волхвам и вовсе ни к чему доказательства, себе волхвы верят безо всяких «улик».
Чигирь чистит пёрышки, а я, скривившись, новый заговор на горшок накладываю. Не нравится мне, что он здесь стоит. Но такая, видно, ведьмовская судьба: терпеть рядом с собой всякую дрянь.
Булавки в нём, да… про булавки мне Бранка рассказала. Вынимаю одну из горшка через тряпицу, рассматриваю на свету. Булавка как булавка, тонкая, Бранка говорит — из города привезли. Новые. Для колдовства другие и не годятся, в таких вещах много своих правил: где-то нужно нетронутое, где-то, наоборот, от самого тела отнятое, где-то — выкинутое в сор. Кто бы ни делал подклад, кое-что он в магии понимал. Но в этом и нет ничего странного, если Жегода — ведьмина дочка. Из таких людей правда о колдовстве проливается иногда будто бы между делом, знай только впитывай.
Семь человек в Синеборке замарались в колдовстве, семь человек на той стороне совсем не такие, как на этой. В теле Дарицы дыры от того, что она украла бранкину худобу, и из этих дыр жизнь выливается. Тянула она силы и из Вишко, отчего Вишко в отражении хирый, но его подлатала Жегода гвоздями и булавками. У Жегоды руки черные и из груди торчат нитки, потому что не сама колдовство творит, а Лесану подговаривает. Лесана в грязи вся с ног до головы, она предаёт доверившихся, тянет из коз жизненные соки, чтобы продлить жизнь Ладару. Тот сильно болен, всё равно что живой мертвец в отражении…
Тауш горюет и оттого темнеет и горбится, а руки у него крючьями, ими вцепился в свою Бранку, любовным колдовством её держит. А русалочьи путы всё тянут, тянут её на дно.
Всё ясно мне теперь в отражениях, только нет в них подклада. Но подклад — вот он, есть. Землю на кладбище набрали, и ткань тоже какая-то непростая, то ли шитьё на ней, то ли что, под грязью ясно плохо. Какие бы слова над подкладом не сказали, а всё это нужно было откуда-то взять.
Я заставляю себя взять в руки горшок. Я ведьма, а не страж, но иногда и ведьме приходится следы распутывать. И я хожу по крепости, расспрашиваю, показываю то булавку, то отчищенную ткань, то семечко могильника, и на ужин тоже спускаюсь с горшком.
На столе похлёбка. Жегода разливает её по тарелкам, мужу подкладывает побольше гущи. Зачёрпывает ложкой, дует, уговаривает его не упрямиться.
Тогда я грохаю горшком и говорю звонко:
— Я всё знаю.
Обвожу взглядом собравшихся. Мои глаза кажутся им горящими, и глядеть в них больно, в моих зрачках — сила и та сторона. В воцарившейся тишине я добавляю негромко:
— Не понимаю только, зачем.
Я смотрю прямо ему в лицо. И Ладар не выдерживает, вспыхивает, вскакивает на ноги, отбрасывает от себя тарелку:
— Да чтобы кончилось это всё наконец!
✾ ✾ ✾
Многое умеют волхвы. Много такого, что и не снилось простым людям, много такого, что и нечисти покажется чудесным и поразительным. Многое умеют, да малое делают. Всякое обращение к силам, учат волхвы, должно нести добро; если же магия несёт зло или нечто неясное, то это дурное колдовство и недостойное, такое, какого и не должно быть. Не возьмётся волхв за посох, если не уверен, что творит нечто угодное Отцу. Погонит просящего прочь, если в его беде есть хоть капля его вины.
Я не волховунья, я такого не понимаю. Я порочная и грешная, как всякая ведьма. И иногда это кажется мне великим благом.
Потому что мне уж по крайней мере никогда не придётся сказать родне, будто погост не по их мёртвому стоит, и песни не для него сложены, а