И вот тогда выберут силы один из холмов, таких, на каких ни домов не стоит, ни деревьев не растёт. Как вечереть станет, потянутся через всё небо да по всем дорогам и тропкам люди-нелюди и нечистые силы. Зажгут на холме костры, станут через них прыгать, плясать и смеяться, в игры играть и венки плести из целых ветвей. Вино на таком гульбище льётся рекой, на вертеле зажаривают огромного вепря, а к нему подают лепёшки из цветочной пыльцы.
Где много нечисти — там и горячих встреч много, и жаркой любви, и склок. Так и люди на большом празднике вспыхивают ярче любого огня, в таких местах всегда много страстей. Да только нечисть и веселится, и ссорится совсем не так, как люди!
Люди, может, и сцепятся языками, назовут друг друга дурными словами, переломают руки да челюсти. Дури в людях довольно, а сила — только простая, человечья. Во власти нечисти же совсем другое, и под хмелем что только не творят они вблизи своего шабаша.
Коли зацвёл папоротник, не ходи ночью за околицу. Не всматривайся в тени, не стой под старым дубом, не заглядывай в колодец и с незнакомыми — не разговаривай.
А не то…
✾ ✾ ✾
Раба приводит только одна ведьма, самая старая, сморщенная и растреснутая, как изрезанная временем кора. Зовут её здесь все Матушкой и без имени, зато с поклоном и отводящим дурные мысли знаком за спиной. Матушке лет, может быть, сто, а спина у неё прямая, как у молоденькой, движения лёгкие и голос звонкий-звонкий. Поёт она так, что невольно заслушаешься, играет на дудке и хлещет вино, будто под пышным платьем не тело, а огромный глиняный сосуд.
Я — совсем неопытная ведьма и на лысую гору взбираюсь в самом начале вечера, ещё засветло, чтобы осмотреться как следует. Поэтому во всей красе вижу, как приезжает на шабаш Матушка.
Прибывает она в закатном солнце, красном, как кровь. Сидит на кресле из белых черепов, а кресло — на огромных колёсах, и тянет его, дрожа и потея от натуги, простой деревенский мужик, бородатый, невысокий и щуплый. На голове его войлочная шапочка, а разодет мужик от ведьминых щедрот в платье из разукрашенного сукна: на груди у него алой краской написаны бранные слова, а по вороту идут силуэты козлов.
Встречают Матушку хлопками и улюлюканьем. Она поднимается с кресла и раскланивается, а мужик валится на землю и пыхтит, и ведьма милостиво подаёт ему кубок с водой.
— Ме-е-е, — говорит мужик благодарно.
Все смеются и пальцем на него показывают.
— Этот человек, — надменно объявляет Матушка, — залез в мой дом, наступил на хвост моему коту, разбил бутыль с девичьими слезами и попробовал мой гримуар похитить. Я спросила его, каким судом его судить, человеческим или нечистым?
Я привстаю на цыпочки, чтобы разглядеть получше. Из-за спин собравшихся хорошо мне видно только возвышающуюся над всеми Матушку, а мужик где-то у её ног сгорбился и волосы из бороды выдёргивает по одному.
Только дурак полезет в дом к такой ведьме! Даже меня, юную и зелёную, и простое ворьё, и дорожные разбойники обходят десятой дорогой. А уж гримуар всякая ведьма оберегает такими чарами, какие никакому человеку не увидеть.
Вот и теперь в толпе ропщут и языками цокают, и нет в этом к грабителю никакого сочувствия.
— Он ответил мне: человеческим! По людскому суду тому, кто попадётся на краже, надлежит выплатить столько, сколько он пытался украсть. Да нет цены моему гримуару!
Я прищёлкиваю пальцами и сама себе киваю. Как оценить в человечьих деньгах ведьмино знание?
— Если же нет у него таких денег, — продолжает Матушка, — то должен виновный покаяться и сам себе отнять руку, или ухо, или глаз. Так гласит человеческий суд! Нечистый суд вымолил себе мой грабитель. И я сужу так: будет он мне служить, пока я не рассмеюсь. А как рассмеюсь, так отпущу его грех и дам волю!
В толпе гогочут, и я спрашиваю у мавки поблизости:
— А что же, Матушка не смеётся?
— Почему же? Смеётся, если смешно!
Мужик у кресла плачет и весь трясётся. Страшно ему, должно быть, среди нечисти и ведьм, любому человеку было бы страшно. Но в дом Матушки влезть ему хватило смелости, вот и сейчас его сердце как-нибудь справится.
Матушка сходит с кресла и выпивает полную чарку вина, будто то не вино, а колодезная водица. Мужика она приставляет к вертелу, на который лесовой только-только надел тушу вепря, и теперь мужик то вертел крутит, то обмахивает угли.
Ведьма больше на него не смотрит. Ведьма опрокидывает в себя новую чарку и сдвигает грозно брови:
— Давайте веселиться!
И толпа салютует ей в ответ.
Для этого и собираются здесь — веселиться. Зачем бы ещё? Байки это, будто у нечисти или ведьм бывают свои государи, или, хуже того, обсуждения и общественный суд. Шабаш — это про другое. Шабаш — это про праздник и про свободу.
Нечисть здесь, ясное дело, не всякая разная, а та, которая разумом к нам ближе. Нет смысла звать на гульбище упыря или стригу, они и чувств не понимают никаких, кроме кровавого голода и тяги губить всё, чего касаются. Другое дело — русалки и мавки, лесовые и полевые, вила или водяной. Нравы у них свои, и понятие о верном частенько тоже, но выпить и поплясать никто из них не дурак.
Волхвы на такие сборища не ходят и с нечистью знаться не желают. А ведуны и ведьмы всё больше думают так: среди людей мы и так проводим целую жизнь, открывая им чудеса и делясь тем, что даровали нам силы. Целая жизнь — рядом с теми, кто и не поймёт никогда, чего мы касаемся, кто только смотрит со страхом и дулю за спиной складывает, когда думает, что никто не заметит.
Почему бы хоть один день не побыть с теми, кто тоже живёт силами?
Вот и приходят ведуны и ведьмы на такие шабаши и пьют наравне с нечистью, и на эту ночь всем нам положено забыть о прежних склоках, даже если вон тот ведун обезглавил когда-то