Зачем я пришла? За праздником тоже, этого не отнять. А ещё я верю, что здесь, среди вольно гуляющих сил, я найду способ Чигиря человеком сделать. Огляжусь как следует, да и выберу среди ведунов и ведьм кого-нибудь постарше и не слишком злого на вид. Собралось их на холме несколько дюжин, есть, с кем поговорить!
Решимости во мне — хоть отбавляй. Но что за толк на шабаше от решимости, если стоит мне хоть шаг сделать, как русалки хватают меня за руки, сажают силком и принимаются чесать волосы!
Здесь прямо из земли бьёт ключ, а вокруг него совершенный круг озера. Никак не может быть на таком холме такого озера, а оно всё равно есть, и в нём мелькают то водяные, то русалки, то усы огромного сома. Сом этот лежит у самого берега, лениво плещет плавниками и рассказывает малышам сказки.
Детвора — только на первый взгляд простые дети. А если приглядишься, заметишь, что зубки у них маленькие и заострённые, глаза незрячие, и сами они размером с младенцев, а выглядят, как подрощенные. Это малыши-шуликуны, убитые матерями дети. Они сбиваются в стайки и пакостничают, а нечисть, бывает, жалеет их и берёт под свою опеку.
Сказки я тоже краем уха слушаю. Хорошие сом рассказывает сказки.
Мавки тем временем суетятся вокруг меня и пальцами кудри перебирают.
— Какие волосы!
— Ах, какие волосы!
— Чистая медь!..
Я киваю: медь, медь, — и пытаюсь вырваться, а заодно грача высматриваю. Чигирь сидит на бочке с вином и с важным видом у каждого гостя из чарки делает глоточек, а потом что-то каркает. Ох, и упьётся ведь, и что с ним потом делать?
Мавки держат крепко, а в сказках сома сплошь плохие концы, в которых все умерли, — шуликунам, правда, нравится. Грач пробует вино из очередной чарки и важничает. А во мне всё бурлит: у кого-нибудь здесь обязательно должны быть ответы! Подойду вон к ведуну, который плетёт шнур, уже такой длинный, что его кончик с холма свисает. У ведуна на лице отпечаток многих прожитых лет, может, он умеет птиц обратно в людей превращать.
От мавок я отбиваюсь так, что плету каждой из них косички, все разные: то из трёх прядок, то из семи, то колоском, то сеточкой.
Нечисти на шабаше — видимо-невидимо, и все они то за руки хватают, то в ноги вцепляются, то глаза заговаривают, а то и просто путь преграждают и канючат. Взрослую ведьму никогда бы так донимать не стали, а меня люди уже боятся и стороной обходит, а нечисть — наоборот. Всем я кажусь очаровательной и смешной, веселье бурлит, вино и брага льются рекой, а празднующие — всё равно что поле из колосков, плотное, живое и взволнованное. У каждого здесь своя шутка, и все отчаянно торопятся в эту ночь пошутить её побольше.
Вот вила хвастает перед снежной девушкой своими крыльями. Красивые крылья, будто стрекозиные, прозрачные и мерцают, и сама вила красива совершенной красотой, и платье на ней богатой волной уходит в пол. Снежная девушка обмахивается ладонями, от её белых волос идёт пар, а она крыльями восхищается. Сама показывает точёные ножки с нежными ступнями, и вила буреет, поправляет свою юбку, чтобы надёжно скрыть копыта. Меня они обе дразнят: ни крыльев у меня, ни копыт, ни снежинок в волосах, но вот кудряшки, кудряшки-то, как у овечки!..
Вон расселись на бревне деды, кому-то из здешних ведунов мёртвые предки. В них, говорят, много мудрых советов, только на разговоры деды жадны без меры, зато требуют к себе почитания. Предки — всё равно что тени, бесплотные и почти невидимые, парят, как сероватые облачка, и так друг в друга наползают, что и не разобрать, сколько их есть. Зато бранятся деды на зависть всему холму:
— Локтём мне заехала, старая!
— Спасибо скажи, что не рогами! Тьфу, блудливый хрыч! А тебе-то, лохудра, я все твои патлы-то повыдёргиваю, будет она тут сиськи чужим мужьям выкатывать.
— Мне хоть есть, что выкатывать! А вы-то и по молодости были доска, а теперь всё равно что багор!
— Эх, вот в моё-то время…
— Фу, твоя голова у меня в желудке!
Этих я обхожу широким кругом, чтобы точно никому на глаза не попасться. Так и влетаю в руки женщины с клубком ниток.
Она вся одета в чёрное хламьё, лицо худое, а волосы — тёмные с сединой пополам. Сперва я принимаю её за ведьму, но потом тянусь к силе, и сила подсказывает: никакая не ведьма, чистая нечисть.
— Посиди со мной, — велит женщина властно.
Пальцы у неё сильные, на запястье смыкаются, как кандалы. Женщина пихает меня на стул, а сама садится за прялку.
— Ляльку качай! — понукает она меня.
Ребёнок лежит рядом с ней в колыбельке, плотно спелёнанный. Он по-младенчески лысый, а глазки чёрные, и ни ручек, ни ножек у него нет, только длинное, почти змеиное тело. Не ребёнок, конечно, а игоша, неупокоенное мертворождённое дитя.
Игош не очень любят. Шуликуны хоть сказки слушают, да и вообще всё равно что малые дети, а игоша — совсем бессмысленное существо, бывает даже, что нечисть сама приносит их к воротам скита, чтобы волхв подарил малышу покой. Но эта неприветливая женщина с ним возится, пеленает, вяжет для него одеялки.
— А вы откуда будете? — спрашиваю я, покачивая колыбель.
— Из дому, — буркает она.
Я немного развлекаю игошу погремушкой, а потом тихонько сбегаю, — и тут же попадаюсь стайке полудниц.
— Пля-ши! — скачут они вокруг меня.
— Пля-ши! Пля-ши! Пля-ши!
Я упираю руки в боки. Среди ведьм сложно найти такую дурочку, чтобы взялась плясать с полудницами! Красивые и солнечные, с пшеницей в волосах и в простых сарафанах, они пляшут на полях в самый летний зной. И так это у них заразительно выходит, что и люди частенько танцуют с ними, как начнут — так и не могут остановиться, пока не упадут замертво.
Я умирать не хочу и потому качаю головой и ладони полудницам не даю. А они хохочут и водят вокруг меня хороводы:
— Пля-ши! Пля-ши!
— Станцуй с нами, Нейчутка!
— Вот же ты странная девка! С убивцей водишься, а плясать — боишься!
— Сами вы убивцы, — обижаюсь.
А