Он всё читает, а я борюсь с корнем дягиля. Тот похож на бородатого мужичка: короткая толстая шишка, а из него вниз много-много узких длинных корешков. Все эти корешки нужно отстричь, кожицу аккуратно снять, а млечный сок не польётся сам, его приходится собирать ножом и переливать в стекло по капле.
— Пять капель, — ворчливо повторяет Чигирь. — Цветки бузины чёрной…
— Да погоди же ты!
— Ты же девка! Тебя чего, редьку чистить не учили?
— Редьку учили! Только это не редька!
Чигирь гаркает, а я пыхчу и устало тру глаза тыльной стороной ладони.
Из всех наук, которые полагается знать хорошей ведьме, меньше всего мне даются травы и хвори. С нечистью я приноровилась уже и драться, и договариваться, проклятия и наговоры снимать мне даже нравится, и защиты и благословления удаются легче лёгкого — просто это, желать людям добра от чистого сердца. А вот с травами я обхожусь, как ворчит Чигирь, как «поганая горожанка». Умею шалфеем углы окурить или накапать рыдающей женщине пустырничка, да и всё.
Чигирь в этом деле немногим меня лучше: умеет назвать листья «перистораздельными», а плод «двусемянкой», но что с этих красивых слов толку? Хуже же всего то, что у каждой несчастной травинки может быть десяток самых разных названий, и у нас с Чигирём они почти всегда не совпадают. Траву, что в рецепте называют белоголовником, я знаю как лабазник, Чигирь — как таволгу, а в гримуаре она же зовётся багулой, и дальше в скобках аккуратно перечислены все другие её имена. От этого разобрать, что же именно нужно сделать, порою бывает трудно.
Но кто боится трудностей, когда трудности эти встречаешь в тёплом доме, в печи трещит огонь, а ветер, что несёт тяжёлые брюхатые тучи, воет за окном — всё равно что поёт колыбельную?
В этом году о зиме я задумалась куда раньше, чем в прошлом. И как в прошлом году мне отчаянно повезло с Синеборкой, так и в этом мне везёт, хоть и совсем иначе.
Деревья ещё только одевались в жёлтое, когда дорога привела меня в безымянное село у широкого озера. Село хоть и безымянное, но большое, на две сотни дворов, и богатое: здесь и рыба, и жирные поля, и пасеки, а дальше, за полями, глухой старый лес со всеми его богатствами. Место это тихое, от всех больших дорог далёкое, и до ближайшего города отсюда много дней пути. Зато в село съезжаются с окрестных заимок и одинцов.
Мне в селе обрадовались. Пришлось и пару домовых приструнить, и обойти поле кругом с заговором против гниения, и посмотреть на «проклятую» корову, чтобы увидеть только, что не проклятая она, а старая. Даже шишиги в этих местах удивительно мирные, достаточно было показать серебряную спицу, как все они притихли и отошли от лодочного сарая подальше.
Но больше всех мне были рады не люди, а местная знахарка.
Звали её Ляда, она жила в отдельном домике на отшибе и поняла как-то сразу, что зимовать мне негде. Сама Ляда собралась ехать на север, чтобы поклониться на изломе зимы то ли могилам предков, то ли идолу Отца Волхвов. Дом-то оставить и соседям можно, но как самих соседей оставить на целую зиму без снадобий?
Я крутилась по селу добрых четыре дня, возилась то с одной мелочью, то с другой. И куда бы я ни пошла, везде за мной приглядывала Ляда. Я на погост входила, прищурившись и рассматривая благословления, а из-за посмертного камня за мной ревниво следили белёсые глазищи. Я избу по кругу четыре раза обошла, укутывая её защитами и непроглядами, а знахарка переминалась на пороге, будто случайно зашла. Я скотину смотрела, а за сараями мелькал кончик полуседой косы. А уж когда пошла я смотреть больное дитя, Ляда разве что в гримуар мой нос не сунула.
Очень она меня раздражала этим, как будто я не ведьма, а ленивая ученица, которой дай только натворить какой-нибудь ерунды. Но Чигирь иногда обходился со мной куда грубее, и на её фоне знахарская суета даже как-то меркла.
А на пятое утро, когда я, пересчитывая довольно денежки, собиралась уже уезжать из гостеприимного села, Ляда подловила меня у околицы. И сказала без обиняков:
— Зиму у меня поживёшь.
Я сперва возмутиться хотела, что какая-то тётка за меня решать придумала, а потом задумалась. Ну, Ляда-то эта, ясное дело, вредная. Но зима — суровое время, и мёрзлую осеннюю слякоть лучше бы встретить под крышей.
Домик Ляды стоит чуть на отшибе, спрятанный среди соседских домов. Это невеликий четырёхстенок с единственным маленьким окном, всё время закрытым ставнем, и высокой двускатной крышей, вполне крепкий, но на вид непритязательный. С одного боку изба пошла в землю глубже, чем с других, и от этого кажется хромой.
Перед домом разбит лекарственный огородик, а внутри так пахнет травами, что от них свербит нос с непривычки. Чего тут только нет! Травы сушёные, толчёные, подвяленные на солнце или бережно пересаженные в кадку; листочки, цветочки, семена и корешки; отвары, настои и вытяжки; тяжёлая ступка, красивущие нежные весы, крошечный ковшичек, стеклянная посуда всех форм и размеров и даже — я бы не поверила, если бы сама не видела, — металлическая форма для пилюль.
Всё своё хозяйство Ляда держала в порядке, и знахарскую работу любила, это было ясно с порога. А я оробела даже: вот это действительно человек своё дело знает!
Ляда тем временем хлопнула на стол исписанные листы. Почерк у неё был кривоватый, неуверенный, и некоторые буквы она писала зеркально, а слова с ошибками. Но в целом всё было ясно.
— Разберёшься, — коротко сказала знахарка.
Да и принялась закидывать вещи в мешок. И только тогда я поняла, что сама она — уезжает.
— Козу свою в огород не пускай, — наставляла меня Ляда, объяснив, в чём суть да дело. — Кто пришёл за зельем, с тех плату бери, монетами или едой. Если мужицкое что, к кузнецу обратись, он за домом моим приглядывает. Стекло не бей! Запасы зазря не разбазаривай!
Я только кивала, как болванчик, и старалась мотать на ус все её указания.
— …тут все уже знают, чего им надо