Теперь Чигирь корпит над гримуаром даже больше меня. Листает его лапой, вчитывается, проговаривает про себя, запоминая. Суёт клюв во все склянки и корзинки, нюхает травы, что-то выдумывает, следит за моими руками пристально…
Да как ни крути, а ученицу мне брать, конечно, рано. Я и сама пошла бы сейчас в учение, если бы знала, к кому.
— А мамка твоя что говорит? — строго спрашиваю я.
Обычно меня в деревнях побаиваются. Но девчонка эта не из пугливых, вместо того, чтобы от сурового взора прятаться и к дверям пятиться, только сопли рукавом подбирает и ревёт пуще прежнего.
— Мамка померлааа…
Я хмурюсь.
— Когда это? Вчера только ко мне приходила.
Матина из тех, кто бегает к домику знахарки дважды в месяц, а то и чаще. Берёт она отдетную настойку и разные притирки для румяного лица, крепкой косы и всей прочей красоты тела. Платит овощами да яйцами, но однажды украдкой спросила: а может быть, есть новое какое средство, чтобы стать ещё привлекательней и краше?
Хорошие Ляда придумала притирки. Матина на селе — первая красавица, даром, что в матери мне годится. Красота её так велика, что кажется почти порочной, неправильной, будто нечистой силой наведённой. Никак нельзя простой женщине быть такой красивой.
Я могла бы сделать так, чтобы от неё и вовсе ни один мужчина глаз отвести не мог. Волхвы сказали бы: дурное колдовство, — но я бы могла, да, и Матине об этом сказала честно. И так же честно сказала, что нужны мне для того её женская кровь, состриженные в полнолуние волосы, три ресницы и цветок, собственноручно в лесу выкопанный вместе с корнями. Тогда я смогу сделать её красивой, точно лесная девка. Но Матина, видать, всё-таки не дура, и с тех пор глупых вопросов мне не задаёт.
— Матина не мамка, — зло говорит девочка и громко шмыгает носом. — Мои все померли.
Я гляжу на неё иначе, внимательнее. Нелёгкая судьба это, быть с малых лет сиротой. Есть дома, в которых между родными и приёмными совсем не делают разницы. А есть дома другие, в которых и среди своих есть любимчики, а есть негодные дети; если же в такой дом попадёт сирота, житьё у него будет хуже собачьего. К котелку сирота всегда стоит последним, а к самой поганой работе — первым, да и тумаки сыпятся сверху щедрее иного града.
Матина, мне думается, красивая телом, но не душой. Я несколько лет хожу уже по дорогам, и хотя оценивать людей, ничего о них не зная, зряшное и негодное дело, в Матине легко увидеть дурной нрав. Такая женщина и своим детям не лучшая мать, а уж чужим-то…
Но не гонит же. Не гонит вон, кормит, одевает. Кто считает, что этого мало, пусть сам попробует толпу детей поднять.
— Чего не поделили с ней?
Она снова шмыгает носом.
— Да мы не ругались. Просто… на зиму, сказала, в город нужно идти и там попроситься куда-нибудь помощницей. А весной возвращаться…
— Лет тебе сколько?
— Девять.
На глазок я решила бы: около десяти, — не так уж и далеко от правды. Крепенькая, рослая, привычная к труду девочка, ресницы длиннющие, личико точёное, уже сейчас видно — женихи найдутся, даже если за ней не дадут вовсе никакого приданого. И в городе зимой для неё наверняка нашлась бы работа: при мастерской, в едальне или просто где-нибудь на подхвате.
Я сама города не люблю, но дорога проводит меня и через них тоже. В городах довольно самой разной работы, и девчонка найдёт там, куда пристроиться.
Но и почему она не хочет в город, тоже понять легко. Не одна я города не люблю: тесные каморки, вонючие улицы, ворьё и душегубы. Да и как знать заранее, что за хозяин тебе попадётся? Больших денег в городе так легко не заработаешь, возьмут помощницей за стол, крышу над головой и мелкую монетку. Где-то колбасой поделятся, а где-то есть будешь одну пустую похлёбку и ещё нарвёшься на взбучку.
Это простая человечья судьба, простая и понятная. Много таких судеб. И не ведьмино это дело — потакать детским капризам.
— У меня здесь не школа, — решаю, наконец, я, — учеников мне не надобно. Зачем ты мне сдалась?
— Я всё-всё для вас делать буду! Мыть, полоть, готовить…Я травы знаю. У вас зверобой здесь, сабельник, боровая матка… я знаю, где разрез-траву в лесу набрать, я всё-всё смогу, не пожалеете!
— Вот и наймись в городе к знахарке.
— Не возьмёт, — бурчит девочка и под носом рукавом вытирает. — Эта говорит, прясть…
«Эта» — это, надо думать, Матина.
— Прясть — хорошая работа.
— Плохая! Не поеду!
Лицо у Жатки всё идёт пятнами, глаза горят, и кулаки девочка сжимает от бессильной злости. А потом, когда я уходить собираюсь, плачет навзрыд, хватает меня цепко за юбку и ноет:
— Тётенька ведьмааа…
Но я отбираю юбку непреклонно:
— Иди отсюда. Нету у меня учениц.
✾ ✾ ✾
— Да и взяла бы, — подтрунивает надо мной Чигирь. — Чего, руки разве лишние?
Руки были бы совсем не лишние, тут он прав. Весь вечер я корплю над огнём, потому что торговец из города предложил мне оплату серебром за бочонок суставной мази, а в мазь идут всякие масла, мёд и топлёный воск.
Но руки — они же не сами по себе, они прикреплены к целому человеку. Этого человека нужно кормить, беречь, воспитывать…
— Дороги тебя попортили, — хмыкает Чигирь.
Я щёлкаю его по клюву беззлобно, а он скачет по столу и во все склянки заглядывает. Пусть травяных запасов у Ляды много и самых разных, мне претит мысль разграблять её хозяйство, ничего не оставляя взамен: я и могла бы мешать средства из одних только заготовок, а вместо этого корячусь сама, будто боюсь увидеть однажды в доме пустые полки. Вот и сейчас одним глазом я смотрю за тем, как плавится на медленном огне воск, чтобы отмерить в него уже готовые масла, а руки обтряхивают и очищают щёткой корни зеленицы.
Делянку я нашла случайно, дождалась, пока зеленица выкинула сочные чёрные ягодки, да и выкопала примерно треть трав. Теперь длинные, похожие на красноватых волосатых змей корни надлежало как следует высушить