Петра Петровича, заведующего пансионатом, Фома обнаружил на задворках периметра стоящим на краю высокой лестницы, упертой в столб. Снизу ему раздавала советы пара мужичков, но Петр от них отмахивался. Фома выкрикнул приветствие, обернулся один из советчиков и рявкнул:
– Чего надо?!
– Петр Петрович мне нужен, вот что.
– Занят он – не видишь?!
– Что там? – спросил Петр Петрович. Он был угловат, несмотря на выпирающее пузо, а лицо казалось волевым, но уставшим.
– Виктор Владимирович вам звонил насчет меня.
– Витька, старый хрен, вечно пригонит мне какой-нибудь геморрой. – Он спустился на несколько ступенек, сунул отвертку в карман. – Ты чей-то внук, что ли? Витька сказал, твой дед у нас содержался.
– Борис Захарыч Бессонов. Внук я его.
– Захарыча помню, только хоронили. Тебя – не помню. – Петр почти спустился на землю, но что-то его будто удерживало. – Видишь, камеру вешаем. Будем волков отслеживать, а то наглеть стали.
– Уделите минутку, Петр Петрович, – попросил Фома без надежды.
– Дед твой помер быстро, не мучился, – сказал он и все-таки ступил на землю. – А такой молодцеватый. Жалко старика. Всех жалко, но этот пожить бы мог. Не срослось.
– Мне б с вами о деле поговорить.
– Ну да. – И после паузы как будто очухался и затараторил: – Есть, значит, нужда в шкафах, там, стеллажах. Штук по пятьдесят надо. Это все на склад и в гараж. Мить, ты пришлешь пареньку список?
Бухгалтер хмыкнул и кивнул, попросил снабдить электронной почтой.
– Вспомнил! У Захарыча ж дневники остались. Родня забирать не стала. Ты-то глянешь?
Фома пожал плечами и согласился забрать, если только записей там не на контейнер. Петр Петрович заверил, что всего одна папка, а в ней три тетради. Сам он их не изучал, потому как неучтиво это, а вот родственники могут и полистать.
В затхлом уголке, занимаемом главбухом, Фома получил адрес электронной почты, техническое задание и папку с дедовскими тетрадями. Уходя, Фома спросил про священника. «Отец Христофор, – буднично пояснил главбух, – примиряет стариков со смертью. А на мотоцикле, потому что байкер, филиал „Ночных волков“».
На скамейке, под гудящими на ветру соснами, Фома отвинтил крышку термоса, налил чая и развернул бутерброд с колбасой и сыром. Он сделал глоток и закашлялся; приступ был долгий и выматывающий: лились слезы, лицо покраснело. Когда кашель утих, Фома шмыгнул носом и вытерся. Рядом возникла старуха в мышастом пальто. Она шла гордо, держа в руке трость. На шее у нее был повязан оранжевый шарф, а бельма сообщали о слепоте. Она повернулась к Фоме и проговорила: «Кашель дурной. Лечить такой нужно ихором». И поплыла дальше.
Фома съел обед и отдышался. Браться за дедовские рукописи не хотелось: он был уверен, что почерк там ужасный, ничего не разобрать. Все-таки открыл первую тетрадь. Фома сканировал текст, читая наискосок; удивил ровный, каллиграфический почерк. В первом томе Борис Захарович Бессонов рассказывал о детстве в селе, о коне Яшке, матери и отце, теплом молоке и побоях, которые ему и его друзьям учиняли старшеклассники. Потом юность, первая любовь и прочие, по мнению Фомы, банальности. Деда он любил, тот научил его водить машину, брал по грибы, возил на юг. В конце первого тома Борис Захарович вспоминает, как подарил внуку немецкий велосипед, и замечает, каким «лучезарным был Фомка, как улюлюкал и хлопал в ладоши». Мемуары не структурированные, без четкой последовательности, Фома назвал бы их гиперссыльными, потому что дед часто перескакивал с мысли на мысль, руководствуясь ассоциациями. Первую тетрадь Фома с облегчением закрыл и взялся за третью, но страницы пустовали – дед не успел ее начать. Тогда вторая.
Воспоминания Риты Раум. На память для внученьки
Фома прочел пару страниц откровенных жизнеописаний женщины, лишенной стеснительности. Во втором абзаце имелась такая зарисовка: «Мать моя была стервой и коровой. Не из злобы говорю – заявляю, как есть. Она выгоняла отца на двор и принимала мужиков, подобно Солохе. Пока я кряхтела на печи, играя с желудями, матка орала от пылающих причиндалов, что сношали ее на полу, скамье и столе. Ругалась нещадно, потом ей платили. Матка была курвой, но батя с ней не спорил и спокойно жрал с того самого опоганенного стола, притом причмокивая и с затаенной благодарностью…» Фома хохотнул и увлекся. Детство героини кончилось, когда ее выгнали в поле. Девка выросла и могла рожать. Ее собирались выдать за сына корчмаря, но батя уперся своими рогами, и спорили они с маткой сутки напролет, не замечая, как дитя замышляет побег. К слову, была она вовсе не Раум, а Харитка Сапрыкина, но от первой фамилии позже наотрез отказалась. Ей исполнилось восемнадцать, когда в город зашел отряд молодцеватых разбойников. Казака-красавца она заприметила сразу – чернобровый и усатый, похожий на черта, со злым и лукавым прищуром. Харитке примерещилось, будто она влюбилась.
Мемуары оборвались, и узнать о дальнейшей судьбе девчушки из пензенской деревни Фоме не удалось. Он убрал тетради в папку и задумался. Почерк дедовский – получается, записывал с ее слов. Стал писарем – значит особа произвела на него впечатление, потому что деда сложно было назвать человеком щедрым на комплименты и лесть. Фома не понимал: почему дед бросил писать ее историю, но взялся за свою? Повздорили или Харита умерла? Завибрировал мобильник, вызывала жена Милана с насущным вопросом цвета плитки в ванной комнате.
«Сабраж» – соленые огурцы – аптечная лавка – вестовой столб – военный врач – таинственная смерть – спонтанный договор – неминуемая гибель – сорвиголова в платье – побег
Не пошла бы она в подвал за солеными огурцами, если бы не Прохор, заставивший монетой спуститься ради гостя во владения голодных крыс. Их тут ловят с избытком, в капкан не все влезают, да приманивают не сыром, а семечками. Тока в