Теплушка отворяется на станциях, впуская снежные клубы и колючий воздух, а внутри вагона ежатся и матерятся, взывая скорее прикрыть ворота. Громче всех выступает беззубый одноногий охальник, отпускающий сальные шутки. «Эй ты, кульгавая обезьяна! – обращается Игорь к балагуру. – Прикрой-ка свой улыбальник, а не то я его навсегда обеззвучу!» – «Ишь какой! – смеется охальник, щелкает языком и лыбится, ступая к обидчику с костылем на разбор ситуации. – А чего белая кость вякает?» – «Рот прикрой, калека! Я с тобой мирно решить хочу, потому что ты и так пострадавший». – «Жалеешь меня, паскуда?!» – «Хватит кислород тратить!» А Клим посматривает, но не вмешивается, ждет, чем конфликт окончится. «Мне, чтоб живот твой вспороть, вторая нога не обязательна, могу и с культей обойтись!» Вступает меж ними Октай и предлагает разрешить недопонимание по-взрослому, разложить карточный терц до трех викторий подряд. «А награда?» – интересуется одноногий. «Предложение таково, – говорит Игорь, – если выиграешь – выйду вон непременно, сразу, несмотря ни на что! Наоборот если, то сойдешь ты, морда помойная». Культявый замахивается палкой, теряя точку опоры, но соратники его удерживают и шепчут на уши, чтобы соглашался, но добавил к победе пальто и сапоги. Игорь совещается взглядом с Октаем, соображая, что вмешивается в спор ненужный и пустой, но вагонная голытьба настроена воинственно, отделаться без потерь уже не выйдет; Игорь от болезни взбудоражен, ему охота разогнать кровь и пустить провокацию. Он принимает условия. Подают карты, и начинается партия, за которой следит весь живой вагон, подсветив двумя фонарями и упираясь коленями в игрецкие спины.
В деберц играют до пятисот одного очка. Раздающий охальник выбрасывает по девять карт, щурится и ухмыляется, глядя исподлобья на обидчика. Козыри червленые, и начинает Игорь, положив бубновую десятку. Одноногий отвечает в масть и добирает из талона – оставшейся колоды. Так продолжается долго, вокруг шепчутся и ругаются в ус, критикуют. Первую партию берет хромой, скалится и показывает зуб. Второй раз, сломав колоду, счет равняет фон Крейт. Третья партия тоже его, но уговор – играть до трех побед подряд, и поединок длится несколько остановок, качельный счет балансирует, но в отрыве всегда на две победы обладатель теплого пальто. Зрители устают и разбредаются, смешивают квас с денатуратом и хлебают, кто-то травится и блюет под ноги. «Тянешь осла за хвост», – говорит охальник. «Сдавайся», – призывает Игорь. Ближе к ночи, когда над таежной равниной взмывает луна, фон Крейт берет третью партию и заставляет охальника взреветь беззубым ртом от досады. «Выполняй договор – снимайся с состава», – заявляет Игорь. За стенами теплушки кружит, завывая, метель. «Побойся Бога, куда мне сходить? Там пурга». – «Уговор исполнением красен». – «Пес с тобой, только встанем на станции, и сойду». – «Нет, обезьяна паршивая, ты непременно тотчас должен избавить меня от своей морды!» Игорь распахивает ворота вагона и, напустив снега и ветра, требует сдержать слово. Охальник пятится, ищет поддержки у приятелей-сослуживцев, но те молчаливы, а иной возьмет и буркнет, что пора бы калеке спрыгнуть и не превращать вагон в морозильник. «Зверь ты или человек?! – вопрошает охальник, скорчив гримасу и упав на одно колено. – Помилуй, обожди до остановки». – «Сам не сдюжишь – выброшу!» Стучат поездными колесами рельсовые смычки, задают усмиряющий темп, но в теплушке напряженно, ожидают поступка и будущего безветренного уюта. «А, сволочь поганая, чтоб тебе в огне адовом гореть! Сгинешь, как вошь! Я проклинаю тебя, ирод!» – кричит охальник и окунается в темный зев провала. Игорь закрывает вагон и возвращается на жесткое лежбище, вспотевший от натуги и хвори. «Выходка суровая, не ожидал от тебя», – хмыкает Клим, засыпая на мешке, но Игорь уже похрапывает и не отвечает, проваливаясь в сон.
Впрочем, в сон недолгий и беспокойный.
Эшелон дает по тормозам на безымянной станции и шумно переводит дух. Выбившаяся из сил, вымазанная чужой застывшей кровью, Рита расталкивает Игоря и просит пойти с ней и принять роды.
Вьюжит будь здоров, и во тьме стези не разобрать, а свечной фонарь тускл и неубедителен; вдоль спускающих сжатый воздух вагонов идут они с Ритой и чахоточным медбратом, лепечущим что-то школярным фальцетом. Станция – две постройки да склад, и рядом с ними копошатся замерзшие люди.
Залезают в очередную теплушку, там пахнет спиртом, чесноком и вяленым мясом. На сносях немолодая женщина, квадратное лицо ее блестит от пота, тонкие губы сжаты в линию. Роженица орет и хватается за ближних мужиков, которые не отцы вовсе, а так – сочувствующие. Заплывший сонной негой взор Игоря понемногу растуманивается, он просит спирта на руки, полотенце и горячей чистой воды, а не топленого снега. Игорь учит женщину дышать и терпеть; у той первенец, раньше рожать не приходилось, плоды умирали в ней и выходили с кровью. За Игоревой спиной охают мужики и все курят в углу да на колючем ветру, сторонятся бабьих стонов и откровений. Вскоре Игорь достает дитятко, перерезает пуповину походным ножом и хлопает по тельцу, шлепает и волнуется – дитя не орет, застывшее, словно кукла. Игорь укладывает новорожденного на заляпанные простыни и массирует сердце, пытается разогнать в тельце жизнь, но усилия пустые: ребенок не кричит и не дышит, и глазки мальчика прикрыты. Игорь глотает из бутылки спирта и уходит, не объясняясь. Потерявшись во вьюге, он утирает рукавом выступившие слезы и не сразу, но тем не менее обнаруживает свой вагон. Игоря колотит озноб, в зубах тлеет сигарета. Клим накрывает его своей шубой и спрашивает, кого явили на свет в столь скверное время. Игорь отмахивается и кутается в теплые шмотки, тушит папиросу и почти засыпает, но слышит сквозь дремоту Климовы слова о том, что Зипайло в Даурии. «По пути, – говорит, – нам с тобой, и закончим в одной земной точке».
Рита, проспавшая несколько часов сном мертвеца, пробуждается на заре и увязывается за безутешной роженицей, несущей укутанное простыней мертвое дитя в глубину заснеженного леса. Рита не выдает себя, пробираясь по высоким сугробам. Не ставшая матерью женщина выбирает подходящий пень и укладывает на него труп ребенка. Шепчет под нос слова и, встав коленями на снег, целует бездыханное дитя в последний раз. Резко оборачивается и замечает Риту.
«Чего следишь? – спрашивает она. – Чужому