В дневнике матери двухлетний Дэдо получает свою первую характеристику: он «немножко избалован, немножко капризен, но хорош собой, как ангелок». По фотографии, снятой как раз в это время, не поймешь, ангелок ли это или, скорее, очаровательный чертенок с огромными горящими глазами, который вот-вот спрыгнет с кормилицыных колен и начнет куролесить. Подрастая, он иногда становился, по воспоминаниям домашних, неуравновешенным, вспыльчивым, но обычно был тихим и послушным ребенком — послушным главным образом из любви к матери.
«Богатого дома» Модильяни на Виа Рома Амедео уже не застал. Он провел свое детство и отрочество в доме, решительно ничем не примечательном и провинциальном, каких было много на Виа делла Вилле. Потом, когда он был уже юношей и уехал из Ливорно, семья перебралась на Пьяцца Маджента, еще позже переселилась во Флоренцию. По отдельным деталям разновременных фотографий, по обрывочным сведениям, рассеянным в мемуарах, можно представить себе довольно точно ту обстановку, в которой рос Дэдо — младший сын и любимец семьи. Жанне Модильяни, воспитывавшейся после смерти родителей у бабушки и тетки во Флоренции, по ее словам, нетрудно было мысленно восстановить атмосферу дома тех лет: она оставалась, по существу, прежней.
Бывают такие дома, много лет обитаемые одной семьей, где все остается всегда на своих местах — почти не обновляется мебель, на стенах висят те же картины и даже запахи остаются все теми же, неизменно и неповторимо характерными. Таким представляется и дом Модильяни, с анфиладой мрачноватых комнат, с гостиной, где окна и двери завешены тяжелыми драпировками, где тесно от мягких кресел и пуфов, столиков и ширм, с просторной столовой, в которой висят скучные репродукции Беноццо Гоццоли, освещенные одиноким бра из кованого железа «в античном вкусе». Старый турецкий ковер с красно-синим узором, еще столик где-то в углу — высокий, на одной ножке, покрытый вязаной скатертью с множеством кисточек. Большой черный мраморный стол в кухне, за которым детям полагалось пить утренний кофе перед уходом в школу. Кухня находилась тогда под эгидой тетки Амедео, Габриэли, которая вела все хозяйство и, по словам Евгении Гарсен, «слишком баловала своего племянника».
На низких столиках лежали толстые альбомы дагерротипов и фотографий в тяжелых кожаных переплетах. В сочетании с рассказами матери они раскрывали мальчику семейную хронику непосредственно «в лицах». С толстых золотообрезных альбомных листов на него смотрели родственники разных поколений, в том числе и те, которые жили с ним вместе в доме его матери. Дед с материнской стороны, старый Исаак Гарсен, когда-то предприимчивый и просвещенный негоциант, обожавший книги по истории и философии, искусный шахматист, спорщик и оратор, отлично знавший итальянский, французский, испанский, греческий языки, говоривший немного и по-арабски и по-английски, душа общества, завсегдатай клубов, — теперь, давно и окончательно разорившись, доживал свою жизнь у старшей дочери дряхлым, неуживчивым, полубезумным стариком. Дружил он только с маленьким Дэдо. С тех пор как тот научился ходить, начались их ежедневные прогулки по набережным Ливорно, их бесконечные беседы. В результате домашние и друзья вскоре стали звать Амедео «философом».
Как непохож на этого деда другой его дед, старик Модильяни, тот самый, который был «папским банкиром», но одновременно, по семейному преданию, кажется, оказывал какие-то услуги Гарибальди; огромный, толстый, апоплексический, с круглыми жестами и пышными фразами, как описывала его в своем дневнике невестка.
А рядом, на следующих альбомных листах, дочери Исаака Гарсена — мать и тетки Амедео: добрая и хозяйственная Габриэль, очаровательно-женственная, хрупкая, склонная к религиозному мистицизму Клементина, умершая совсем молодой, за год до его рождения, и самая его любимая Лора. Волевая и страстная натура, человек, путем упорного самообразования развивший свои интересы и способности в области философии, литературы, социологии, публицистики, Лора впоследствии тоже оказывала большое влияние на своего племянника. Возможно, что это она впервые познакомила его с книгами Ницше, Бергсона и Д’Аннунцио, с Достоевским, с «Записками революционера» П. А. Кропоткина, с революционно-освободительным движением в России. С другой стороны, вероятно от деда и матери, шли отроческие увлечения Амедео Спинозой и Уриэлем Д’Акоста — может быть, не столько даже их философскими идеями, сколько их волей, бесстрашием, фанатической верностью своим убеждениям, романтикой облика отверженного и проклятого, но до конца не сдавшегося мыслителя.
А вот портрет брата матери, дяди Амедео, с бородкой и усами чуть-чуть à la Генрих IV, с пронзительным взглядом южанина. Он не жил, а только иногда приезжал в Ливорно, и его тезка-племянник обожал эти всегда неожиданные, шумные вторжения обаятельного, безрассудно щедрого, веселого прожигателя жизни, фантазера и заводилы, переворачивавшего вверх дном строгий распорядок дома. Подобное оживление, наверно, наступало здесь разве еще только во время репетиций ежегодного детского спектакля, который ставился учениками вышеупомянутой домашней школы. Сохранилась групповая фотография, на которой маленький Дэдо в смешном котелке на голове выглядывает сверху, из-за чьего-то плеча, а внизу в национальном костюме итальянской крестьянки чинно сидит его прехорошенькая приятельница Биче Боралеви, которую он впоследствии не раз писал, удивляя свою простодушную модель «странной стилизацией».
Об Амедео-старшем кругом говорили иногда неодобрительно, как о человеке взбалмошном, крайне неуравновешенном, чуть ли не авантюристе, промотавшем «не одно состояние». Но для Евгении Гарсен он неизменно оставался горячо любимым братом, всегда готовым прийти ей на помощь, и эта любовь перешла от нее к ее детям. Фотографии детей тоже мелькали в этих толстых старинных альбомах: Эммануэле — будущий видный социалист и антифашист, член итальянского парламента; Маргерита, всегда остававшаяся при матери и помогавшая ей вести занятия в домашней школе; Умберто — студент, учившийся в Пизе и Льеже, потом инженер; наконец, сам Амедео в детстве, отрочестве и юности.
Учиться он начал дома, хорошо усваивая французский язык, благо в этой семье полиглотов уж чем-чем,