Микели прозвал своего юного ученика «сверхчеловеком» — конечно, потому, что Амедео бредил Ницше, шпарил наизусть страницы из «Заратустры» и «По ту сторону добра и зла». Ницше был «его» философом, а Бодлер и Д’Аннунцио были «его» поэтами. Но в то же время, по словам товарищей, «сверхчеловек» искренне восхищался прерафаэлитами, кажется, не прочь был соблазнить хорошенькую горничную Микели, «а в общем был скромным и благовоспитанным малым».
В один прекрасный день Амедео объявляет матери о своем категорическом решении уйти из лицея и отныне посвятить себя живописи. В ее дневнике появляется запись от 10 апреля 1899 года: «Дэдо бросил лицей и ничем больше не занимается, кроме живописи. Но зато живописью он занимается каждый день и целый день, с неослабным рвением, которое меня и удивляет и восхищает. Если, работай так, он все равно ничего не добьется, значит, уж дело безнадежное. Его учитель им доволен, я же в этом ничего не понимаю, но мне кажется, что, занимаясь всего три или четыре месяца, он пишет совсем не так уж плохо, а рисует просто хорошо».
Но зимой 1900 года бурная вспышка туберкулеза легких внезапно прерывает его занятия у Микели. Нужно срочно везти его на юг; денег для этого, конечно, нет, но, как обычно, сестру выручает Амедео Гарсен. Благодаря ему племянник больше года проводит вместе со своей матерью в Торе дель Греко, Неаполе, Амальфи, на Капри, откуда они едут в Рим.
На Амедео, судя хотя бы по его письмам, произвело огромное впечатление это первое соприкосновение с природой и искусством Италии. Ведь он первый раз в жизни увидел тогда ее южный приморский пейзаж, а потом Рим — Рим античный и современный, с его заранее ожидаемым величием и неожиданным, терракотово-пепельным, как бы тлеющим колоритом, с его дивными овальными площадями и голубыми шумливыми фонтанами, с его церквами, битком набитыми произведениями искусства, и галереями, напоминающими храмы. Словом, Рим во всем его бессмертном и несравненном обаянии.
Ранней весной 1902 года Амедео, вернувшись ненадолго в Ливорно, уехал во Флоренцию — учиться дальше. 7 мая он записался в «Свободную школу рисования с обнаженной натуры» при Флорентийской Академии художеств. Занимался он главным образом у Фаттори, мастерская которого помещалась на холодном, ветхом чердаке Академии.
Этот неуютный чердак казался, наверное, каким-то мрачным островком среди флорентийской весны, заливавшей все кругом солнцем, теплом, запахом бесчисленных мелких, вьющихся по стенам и заборам роз.
Старик ворчал на своих бывших учеников, презревших его уроки ради модного «галлицизма» и безнадежно соблазненных современным Парижем. Амедео любил и уважал его еще в Ливорно, когда Фаттори приезжал к своему верному Микели и давал уроки в его мастерской. Да и теперь, особенно в области рисунка, Амедео еще многое мог позаимствовать у того, кто был учителем era первого учителя.
А в знаменитых музеях-дворцах Уффици и Питти его ждали полотна Симоне Мартини, Боттичелли, Филиппо Липпи, всей своей мощью обрушивалось на него итальянское кватроченто. И тут же — фрески Фра Анжелико в полутемных голых кельях монастыря Сан-Марко, густо-зеленые сады Боболи с целыми полянами лиловых, синих, дымчатых ирисов, рыжий купол Santa Maria del Fiore в просветах деревьев. Другая Флоренция, суровая, злая Флоренция Данте, мерещилась там, где ее не искали туристы, где давным-давно уже не осталось ее следов, и вызывала в памяти с детства любимые божественные терцины. Это были годы первой влюбленности Модильяни в свою родину. Она еще усилилась, когда Амедео переехал в марте 1903 года в Венецию. Здесь он поселился сначала на элегантной улице 22 Марта, рядом с площадью Сан-Марко (может быть, поэтому именно здесь, на Piazza Sail Marco, его легче всего себе представить в день прибытия, зачарованного красавцем собором, вдруг выплывающим ему навстречу сквозь влажные мартовские сумерки, и стройностью высокой темно-оранжевой кампаниллы, и мраморным орнаментом Палаццо дожей). Но жить в этом районе ему было совсем не по карману, и он вскоре нашел себе более скромное пристанище в старинном доме с облупившейся штукатуркой на Кампьеле Чентопьере. Дом довольно мрачный на вид. Кстати сказать, Модильяни и потом, в Париже, почти всегда жил в мрачных, убогих, а то и полуразвалившихся домах и часто переезжал с места на место. Объясняется это просто — бедностью.
Сохранилось удостоверение, где сказано, что 19 марта 1903 года он был принят в «Свободную школу обнаженной натуры» Венецианского института изящных искусств. Вспоминают, что в школе он был редким гостем, предпочитая рисовать в кофейнях и борделях, — кто его знает, может быть, в подражание Тулуз-Лотреку, который, конечно, был хорошо ему известен по репродукциям. Стиль этого художника кое-где отразился в рисунках Модильяни, несколько более поздних.
Из венецианских его работ ничего не сохранилось, во всяком случае, пока не обнаружено. Единственная известная вещь этого периода — портрет художника и скульптора Фабио Мауронера (товарища Амедео, с которым он делил мастерскую) — дошла до нас только в виде фотографии; оригинал этого рисунка утерян. Но известно, что он, как всегда, там много работал, хотя и часто бывал на людях.
Венеция, как и Флоренция, в то время была центром литературных, философских и эстетических интересов итальянской интеллигентной молодежи. Еще во Флоренции Модильяни подружился с талантливым молодым писателем Джованни Папини, основателем и редактором журнала «Леонардо», который тоже увлекался Ницше и Д’Аннунцио. Лихорадочное, конвульсивно-трагическое мироощущение и страстный, неистовый атеизм Папини увлекал молодые умы, что не удержало его несколько позже от перехода к столь же страстному религиозному мистицизму и проповеди обновленного в толстовском духе христианства (впоследствии и то и другое как-то ужилось в нем с приятием фашизма). Папини дал Амедео прочитать рукопись своего первого сборника новелл «Tragico quolidiano» («Трагическая повседневность»), очевидно, дорожа его мнением.
С другой стороны, как раз в это время над венецианскими лагунами раздались приглушенные элегической меланхолией голоса так называемых «сумеречных поэтов» («Crepusculari») во главе с Гвидо Годзано. Это были не очень крупные, но искренние поэты, в своих поисках формы близкие к французскому модернизму. Отголоски народной итальянской поэзии причудливо сочетались в их творчестве с «интеллигентским» лирическим минором. В их лирике звучали тоскливая тревога, неуверенность в будущем, неверие в искусство.
Не за горами было и начало итальянского футуризма. Его предвестия уже сказывались в жарких спорах о путях современной живописи, в которые Амедео втягивали его друзья — Боччони, Северини и другие будущие футуристы.
В совокупности все это отчетливо