А наряду с портретами в графический дневник Модильяни с такой же естественностью, с такой же легкостью входили и рисунки типа «Материнства» или «Грешника в чистилище», наброски театральных образов, бесчисленные ню, многие из которых своей поэтичностью и завершенностью могут, наверно, поспорить с его ню в живописи. Рисунки множились, текли непрерывным потоком, продавались по одному франку за штуку, раздаривались, попадали в случайные руки. Из рук в руки они переходят иногда еще и теперь. Ими торгуют на аукционах в Европе и Америке, где они — верная валюта. Модильяни и сам знал им цену. Но он хотел, чтобы они сохранились иначе, чтобы их иначе ценили по существу, даже когда они возникали случайно. Одно из убедительных свидетельств этому я получил от хорошо его знавшего Ладо Гудиашвили, народного художника Грузии. Вот что он написал мне, посылая для этой книги фотографии сохранившихся у него рисунков Модильяни:
«Хочу Вам рассказать историю двух рисунков, которые он сам подарил мне. Однажды мы сидели рядом в кафе „Ротонда“, говорили об искусстве, о шахматах, о модах, о жизни японского художника Фужита, и о суровости marchands de tableaux [80], и о горячих круасанах. Напротив нас сидели девушки, польки; одну из них Амедео зарисовал в свой альбом и преподнес ей. Она, взглянув на рисунки, тотчас же возмущенно вернула их автору, сказав, что она совсем не похожа. Художника обидела вспыльчивая девушка, а я, находясь рядом с Амедео, успокаивал его, как мог. Он, недолго думая, передал мне эти два кроки и сказал: „Бери, мой друг Ладо, эти рисунки на память. Она, дура, ничего не понимает в этом. Ты по крайней мере сохранишь эти рисунки“. Так закончился один из моментов нашей встречи. Посылаю фото с этих двух рисунков, оригиналы которых находятся у меня. Люблю их, ухаживаю за ними и часто вспоминаю Амедео, замечательнейшего художника нашей современности. Вспоминаю о жизни кафе „Ротонда“, о волшебном городе Париже, о его чудо действе и его величии».
Глава V
Порог славы
Жизнь — это дар немногих многим, тех, кто знает и умеет, тем, кто не знает и не умеет.
В июле 1917 года Модильяни познакомился с Жанной Эбютерн, которая вскоре стала его женой. Говорят, они впервые встретились на карнавале, но в это как-то не верится: уж очень не вяжется с карнавалом тогдашний облик Модильяни. Может быть, навели на эту версию две выцветшие любительские фотографии Жанны, единственные сохранившиеся ее карточки. На одной из них она стоит в костюме «русинки» — в длинной полосатой накидке, в широкой, очевидно, темно-красной юбке и в сапожках; на другой она в том же костюме, но в объектив взяты только голова, плечи и рука, чуть касающаяся груди мягким движением. Костюм карнавальный, а взгляд невеселый: огромные светлые глаза задумчиво смотрят куда-то в сторону. Есть что-то затаенное, гордое и вместе с тем скорбное в их странной, непроницаемой открытости. Тот же жест и те же удивительно чистые, грустные глаза мы видим и на некоторых портретах Жанны Эбютерн работы Модильяни.
По другой версии Амедео впервые увидел ее в Академии Коларосси, одной из тех «свободных студий», где ежедневно от пяти до семи за 50 сантимов можно было получить обнаженную натуру и место за мольбертом. Он сразу обратил внимание на эту маленькую шатенку с тяжелыми косами, отливавшими темным золотом, и прозрачно-бледным лицом. Он заметил ее манеру то и дело стирать свой рисунок резинкой и отважно начинать все сначала. Это его тронуло, он подошел и что-то сказал ей по этому поводу. Ей было девятнадцать лет, а ему тридцать три. Она давно уже боготворила его как художника.
Когда Эренбург вскоре после этого увидел их как-то на улице, увидел, как они шли, взявшись за руки, оба улыбающиеся, спокойные, счастливые, он обрадовался за Моди, сразу поняв, что «это — его большой роман». Но для них обоих это было началом чего-то гораздо большего, чем самый «большой роман».
В «Ротонде» сначала никто не понимал, кто это. «Рядом с Модильяни стала появляться очень юная девушка, почти подросток, с длинными косами. Сидела и всегда молчала. После Беатрисы Хестингс, с которой многие привыкли встречать его, она казалась рядом с ним особенно неожиданной» [81], — вспоминал Эренбург. Марк Талов добавляет: «Она была похожа на птицу, которую легко спугнуть. Женственная, с застенчивой улыбкой. Говорила очень тихо. Никогда ни глотка вина. Смотрела на всех как будто удивленно. Все ей здесь, в „Ротонде“, очевидно, казалось внове после ее дома» [82].
Что же это был за дом? Сведения о нем собрала ее дочь и сообщила их в своей книге. Этого материала вполне достаточно, чтобы ясно представить себе скучную и безликую мелкобуржуазную квартиру где-то неподалеку от Пантеона, на улице Амьо, на шестом этаже большого доходного дома под номером 8-бис. Глава семьи, Ашиль-Казимир Эбютерн, впрочем, был человеком, во всяком случае, своеобразным: служащий парфюмерной фирмы, не то кассир, не то счетовод, этот пожилой невысокий господин с аккуратно подстриженной квадратной седеющей бородой, убежденный атеист, ставший потом ревностным католиком, усердным прихожанином старинной церкви Сент-Этьен дю Мон, страстно любил литературу XVII века. Днем на службе — счеты и конторские книги, а вечером, дома, с полки достается заветная книга Паскаля, и вся семья обязана внимательно слушать монотонное чтение излюбленных страниц великого философа. Нужды нет, что жене и дочери иногда приходится в это же время чистить картошку или заниматься еще какими-нибудь хозяйственными делами.
О нудных отцовских чтениях Жанна не без раздражения рассказывала своей подруге Жермене Вильд. Жаловались на неизбежного Паскаля и ее мать и брат Андре, начинающий художник, пейзажи которого понемногу и уже не без успеха выставлялись в «Осеннем салоне». Тем не менее интерес к литературе и философии, насаждавшийся отцом, мог оказать на Жанну какое-то влияние: недаром друзья семьи вспоминали о ней потом как о девушке серьезной, умной и обладавшей сильной индивидуальностью; ее ум называли даже «трезвым и скептическим».
Желание Жанны стать художницей родители поощряли, рассчитывая на ее будущий заработок в области прикладного искусства. Когда же она им рассказала, что решила отныне соединить свою судьбу с Модильяни, это вызвало бурю: полунищий непризнанный художник, живущий беспорядочной жизнью, а главное, еврей, был совершенно неприемлем для этой