Против Джека поднялась настоящая травля: его называли опасным социалистом, третьесортным писателем для «Воскресных приложений», описывающим подонки общества, человеком, не признающим святости домашнего очага, анархистом, выступающим в ярко-красных фланелевых рубашках. Замечу кстати, что Джек неизменно при всех своих выступлениях был одет в черный пиджак и мягкую белую рубашку с мягким же свободным галстуком. Но почему-то насчет его костюма всегда циркулировали самые нелепые слухи, и даже социалисты Лос-Анжелоса, где Джек читал лекцию на тему:. «Революция», помещая его фотографию, сочли нужным пририсовать к ней. крахмальную сорочку и воротник…
Человеческий идеал Д. Лондона
«Рассказать вам мечту моего юно-ества и возмужалости? Мечту, которую я опрометчиво считал погибшей, не имеющей никаких шансов на осуществление? Рассказать? Я не знаю сейчас, чем была моя любовь прежде, сколько в ней было дурного и сколько хорошего, но я знаю, знал и всегда буду знать одно – что всегда вслед за ней было нечто высшее, что-то такое, что представлялось моему воображению громадным, сверкающим светом и что заставляло женскую любовь бледнеть и блекнуть, о, так жалобно бледнеть и блекнуть!…
Потому что я мечтал о великом друге-мужчине. Я. который был товарищем многих мужчин, и хорошим товарищем, никогда, кажется, не имел товарищей в глубоком значении этого слова и никогда не бывал тем товарищем, которым мог бы быть… Всегда бывало так, что не хватало то одного, то другого, и в общем оказывалось, что не хватало всего. И вдруг однажды я, как Омар, «взглянул ясными глазами – и засмеялся и перестал искать». Ведь было очевидно, что это невозможно. Я не мог надеяться на то, что найду ту дружбу, ту близость и понимание, при которых я и другой могли бы слиться и стать едиными в понимании и симпатии к Любви и к Жизни.
Д. Лондон за работой (1913 г.).
Как объяснить, что я под этим понимаю? Этот человек должен был настолько слиться со мной, чтобы между нами никогда не могло быть непонимания. Он должен был любить плоть и любить дух, уважая н любя каждое и каждому отдавая должное. В нем должны были совмещаться и реальность и фантазия. Он должен был быть практичным, поскольку дело идет о механике жизни, и фантастичным, полным воображения, сентиментальным, когда это касается трепета жизни. Он должен был быть деликатен, нежен, отважен, чувствителен душой и безбоязнен телом, не отступать перед страданиями. Он должен был быть озаренным сиянием приключения. Он должен был не бояться злобы и грубости жизни, знать эту злобу и эту грубость. Представляете вы себе, дорогая, человека, которого я пытаюсь изобразить? Цельного человека, который мог бы плакать над музыкальной мелодией или стихом и который мог бы сражаться со свирепостью жизни, сражаться то добродушно, то как враг, смотря по обстоятельствам… человека, который мог бы од непременно жить и в мире фантазии, и в мире фактов, который знал бы бренность и слабость жизни и смотрел бы на них открытыми, безбоязненными глазами… человека, в котором не было бы ни узости, ни мелочности, который мог бы, пожалуй, много грешить, но и много прощать.
Я расточаюсь в словах, пытаясь выразить в две-три минуты на клочке бумаги то, о чем я мечтал годы и годы» (Из писем Д. Лондона).
Женитьба
Маниунги (слуга) приступил к укладке, и скоро Джек уехал, захва-ив с собой мой подарок – золотые часы с моим портретом на внутренней стороне крышки и превосходную миниатюру своих двух маленьких дочек от первой жены. Скоро после его отъезда и я приступила к укладке своего немудреного приданого и отправилась гостить к друзьям в Ньютон. 18 ноября' я получила телеграмму, в которой Джек просил меня приехать на следующий день в Чикаго, где он будет проездом в Висконсин. Я прибыла в Чикаго на следующий же вечер с опозданием на три часа и встретила на платформе усталого, но терпеливого жениха, имевшего в своем кармане разрешение на венчание. В моем. кармане лежало обручальное кольцо моей матери. На углу ждали два кэба. В одном из них сидел сильно заинтересованный Маниунги, никогда еще не присутствовавший на американской свадьбе. Мы расписались у нотариуса и отправились в старый отель Виктория, где Джек вписал имя миссис Лондон между своим именем и Маниунги, записанными накануне. В это время я незаметно, по другим ходам, проскользнула в нашу комнату.
Никто, близко стоявший к «самому знаменитому писателю Америки», не мог избежать большей или меньшей известности. Не успел Джек взять ключ от комнаты, как на него уже напали три репортера. Они еще ничего не знали о его женитьбе и пока что интересовались только деталями турнэ. По четвертый заметил мое имя, вписанное в книгу. Чернила еще не успели просохнуть. Он присоединился к остальным. Джеку под каким-то предлогом все же удалось удрать и запереться в номере. Но не прошло и трех минут, как все четверо оказались у наших дверей, умоляя об интервью. К ним постепенно начало прибывать подкрепление, и в те немногие часы, что мы провели в гостинице, нас беспрерывно осаждали телефонными звонками, телеграммами, записками, подсовываемыми под двери. Но Джек, решивший свято сдержать обещание, данное «Экзаминеру», – сообщить им первым о всех изменениях в своем семейном положении, был глух ко всем мольбам. И только один призыв чуть было не поколебал его решимости. Этот призыв был подсунут под дверь в виде записочки и сопровожден умоляющим шепотом в замочную скважину:
– Выходите же с вашими новостями, старина! Будьте милосердны! Нам надо добыть их. Ведь вы сами журналист. Вы понимаете. Выходите и выручите нас.
Но репортеры отомстили. Во вторник утром, возвращаясь из Висконсина в Чикаго, мы, к ужасу своему, увидели, что по всему вагону расклеены фотографии Джека и моя с широковещательными надписями о том, что наш брак недействителен.
Некоторые газеты действительно пытались затеять путаницу с законами о разводе и о женитьбе в Висконсине и в Калифорнии. Газета «Чикаго Америкэн» на следующий же день поместила опровержение этих злостных сплетен, во вес же мы в течение месяца не могли прочесть ни одной газеты, не натолкнувшись на какую-нибудь заметку о «знаменитом писателе» и «его женитьбе». На все нападки Джек в разговорах с журналистами отвечал одно и то же:
– Если моя женитьба