Я киваю:
— Да.
Мы выходим. Холодный воздух обжигает лицо. Я прячу руки в карманы пальто, чтобы скрыть дрожь. Эрик идёт рядом, чуть впереди, взглядом выискивая каждую деталь.
У окна мелькает фигура мальчика. Он с кем-то говорит. А после, через открытую форточку, я слышу его детский смех.
Мир останавливается.
— Эрик… — шепчу я. — Это он…
Он смотрит туда же, глаза темнеют от сдержанных эмоций.
И я чувствую: ещё шаг, ещё мгновение — и он сорвётся, забудет обо всём: о планах, о документах, о здравом смысле.
Я хватаю его за руку.
— Подожди. Не сейчас.
Он оборачивается. В его взгляде — боль, ярость, нежность и страх. Всё сразу.
— Девять лет, Агата… — хрипло произносит он. — Девять. И я вижу его впервые.
Я не нахожу слов. Только киваю, сжимая его ладонь.
— Я тоже, Эрик, я тоже.
Мы стоим в тишине, смотрим, как наш сын — живой, настоящий — что-то рассказывает женщине у окна, не зная, что родители уже рядом.
Калитка открывается прежде, чем мы успеваем подготовиться морально. Сердце сжимается, ладони холодеют, как будто вся кровь разом отхлынула. На пороге стоит женщина. На ней светлый свитер, аккуратно заправленный в серую юбку, волосы собраны в пучок — ни одной выбившейся пряди. Взгляд — спокойный, почти бесстрастный, как у человека, привыкшего держать всё под контролем. Только едва заметная складка у губ выдаёт внутреннее напряжение, будто под хрупкой оболочкой разрывается целый шторм чувств.
— Добрый день, — произносит она ровно, сдержанно, не приглашая внутрь.
— Мы пришли за сыном, — твёрдо отвечает Эрик.
Её губы дрожат, но она быстро берёт себя в руки, будто натягивает на лицо маску равнодушия.
— Проходите, — коротко кивает она и отходит в сторону.
Внутри пахнет выпечкой и чем-то травяным, домашним, уютным. Запахи чужого дома, чужой жизни, где рос наш сын. Я чувствую, как подкашиваются ноги. Сердце бьётся неровно, как будто пытается вырваться наружу. Где-то в глубине дома слышен детский смех — звонкий, искренний. Назар.
Он здесь.
Мой мальчик.
Мы садимся в гостиной, просторной, светлой, но сейчас она кажется мне душной. На стенах — фотографии. Много. Среди них я вижу мальчика — худенький, с ясными глазами и ямочкой на щеке. Мой сын. Я не могу отвести взгляда, дыхание перехватывает. Меня будто обжигает изнутри. Я тянусь к рамке, но Эрик мягко, но уверенно удерживает мою руку.
— Где он? — спрашивает он хрипло, в голосе еле сдерживаемое напряжение.
Татьяна Ивановна долго молчит. Смотрит на нас, как судья, который уже вынес приговор, но ждёт, когда обвиняемые сами признаются.
— Наверху, — наконец говорит она. — С учителем.
Пауза. Воздух густеет. Мы все слышим, как за окном шелестит ветер, как по крыше стучит ветка, как поют птицы. Но эти звуки будто из другого мира.
— Почему вы так спокойны? — не выдерживает Эрик. Его голос ломается, в нём ярость, боль и отчаяние. — Девять лет вы скрывали от нас нашего ребёнка. Девять лет лгали!
Она не вздрагивает, не отводит взгляда.
— Я не лгала, — спокойно отвечает. — Я спасла мальчика. Тогда, девять лет назад, его могли убить. А я дала ему жизнь, дом, семью. Любовь.
— Но это был наш сын! — вырывается у меня. Я почти вскрикиваю, не узнавая своего голоса. Грудь будто пронзает болью, слёзы подступают к глазам. — Наш! Вы не имели права решать за нас!
Она поднимает взгляд — прямой, твёрдый, холодный.
— А где вы были тогда? Где был отец, когда его жена стояла под дверью реанимации и молила спасти ребёнка? Где вы были, когда решалась его судьба?
Слова вонзаются как нож. Я чувствую, как плечи Эрика напрягаются, как будто каждое слово бьёт его прямо в сердце. Он резко встаёт, стул с противным скрипом отодвигается по полу.
— Я вернулся, — произносит он глухо, сдавленным голосом. — И теперь я заберу его.
Она не двигается.
— Попробуйте, — тихо говорит она, и в этом спокойствии — угроза. — Вы думаете, он вас ждёт? Он не знает вас. Для него вы — чужие люди. Он зовёт меня бабушкой. А вас он даже не видел.
Я с трудом дышу. Воздуха не хватает. В висках гулко стучит кровь, в глазах темнеет. Эрик делает шаг вперёд, но я хватаю его за руку.
— Не сейчас, — шепчу, едва сдерживая слёзы. — Пожалуйста.
Татьяна Ивановна переводит на меня взгляд. В нём появляется что-то похожее на сожаление, тень сострадания.
— Вы хорошая женщина, Агата, — произносит она тихо, почти ласково. — Я видела вас тогда, в больнице. Видела, как вы плакали.
Эти слова выбивают почву из-под ног. Она была там… Она всё знала.
— Мы всё равно его заберём, — холодно отвечает Эрик. Голос стал низким, опасным. — Закон на нашей стороне.
— Закон? — усмехается она. Её усмешка горькая, с ноткой усталости. — Закон — у тех, у кого есть власть. А у меня она есть.
И вот тогда я вижу в её глазах то, чего боялась больше всего: уверенность, за которой стоит не просто любовь к ребёнку, а готовность на всё, чтобы его не потерять. Это не просто женщина, это мать-львица, готовая вцепиться в любого, кто попробует забрать её детёныша.
Наверху вдруг слышится смех. Тонкий, звонкий. Назар.
Я вскакиваю, подбегаю к лестнице. Сердце вырывается из груди. Слёзы застилают глаза, руки дрожат.
— Назар… — шепчу я, и голос мой тонет в рыдании. Но я не могу броситься к нему. Я боюсь, что причиню ему вред, вот так появившись перед ним.
Эрик подходит, кладёт руку мне на плечо. Его ладонь горячая, тяжёлая, как якорь в буре.
Мы стоим рядом. Двое родителей, идущие против мира, чтобы вернуть своего ребёнка.
А позади нас вдруг тихо, но отчётливо звучит голос Татьяны Ивановны:
— Эрик, ты меня так и не вспомнил?
Мы с ним одновременно оборачиваемся, ошарашенные.
— Мы с вами были ранее знакомы? — Эрик смотрит на неё настороженно, брови хмурятся.
— Неужели ты настолько забыл лицо своего отца, что не замечаешь нашего сходства? — её голос дрожит, но в нём звучит странная смесь боли и укора.
Я смотрю на Эрика. Он бледнеет, губы сжимаются в тонкую линию.
— Я младшая сестра твоего отца. В детстве