Моя душа… она разрывалась пополам. Одна ее часть ликовала! Он не забыл. Он не махнул рукой. Он пошел в обход, тихо, без напора, пытаясь исправить все, не требуя ничего взамен. Он изучал карту моего сердца, чтобы заново его завоевать.
Но другая часть — рвалась от боли и гнева. Почему снова через других? Почему не прямо? Почему не пришел сам? Гордость возмущалась: он что, думает, что можно все купить? Устроить мне работу, сводить дочку в зоопарк — и все, прощен?
Слезы текли по моим щекам — горькие и сладкие одновременно. Сердце радовалось и разрывалось от этой двойственности. Он был рядом. Он боролся. Но он все еще боялся подойти ко мне в лоб. И в этом страхе я читала и нашу общую боль, и призрак того недоверия, что когда-то нас разлучило.
Я закрыла глаза. Теперь я знала. И это знание было одновременно и исцелением, и новой раной.
Глава 40. Сердце дрогнуло
Алиса.
Воскресным утром звонок в дверь прозвучал как колокол. Через глазок я увидела ее — Светлану Петровну. Ту самую. Ту, что пять лет назад разлучила меня с Егором, обвинив в несуществующей измене с его же лучшим другом. Ту, что превратила мою жизнь в ад.
Я открыла дверь, не ожидая ничего хорошего.
Та Светлана Петровна, которую я увидела, что стояла сейчас передо мной, была другой. Сломленной. Ее прическа не идеальна, дорогая шуба расстегнута, а глаза были полны слезами. Я не двигалась, надеясь, что она уйдет.
— Алиса, пусти меня. Ради Бога, — ее голос, всегда такой властный, теперь был тихим и жалобным.
Моя мама бросилась к двери, как тигрица, защищающая детеныша.
— Уходите! — сказала она резко, пытаясь закрыть дверь. — Вам здесь не рады.
Но тут из комнаты выглянула Аленка.
Светлана Петровна, увидев ее, просто рухнула на колени.
— Простите! — она содрогалась от рыданий. — Я не знала… не думала, что столько горя вам причиню! Я не знала про девочку!
Я смотрела на нее, и внутри был только лед. Я видела не эту униженную женщину, а ту, прежнюю — с холодными, как сталь, глазами, которая подстроила для Егора «неопровержимые доказательства» моей мнимой измены.
— Ваши слезы меня не трогают, — сказала я, и мой голос прозвучал чуждо и пусто. — Вы отняли у меня пять лет. Вы отняли у Аленки отца. Вы думаете, одно «прости» все исправит?
— Нет! — она подняла искаженное горем лицо. — Но я буду ползать на коленях, я буду молить о прощении до конца своих дней. Я все сделаю, чтобы вы с Егором воссоединились. Чтобы моя внучка… — ее взгляд снова нашел Аленку, — чтобы Аленка узнала свою вторую бабушку.
И тут я увидела его. Егор стоял в конце коридора, бледный, с глазами, полными такой муки, что мое каменное сердце дрогнуло. Он подошел ближе.
— Алиса, — его голос был тихим, но для меня он прозвучал громче любого крика. — Она говорит правду. О своем раскаянии. Но это ничего не меняет. Вся вина — на мне.
Я посмотрела на него, и меня накрыла волна усталости. Бесконечной, всепоглощающей усталости.
— Я знаю, — выдохнула я. — Я знаю, что ты тоже стал ее жертвой. Но знать — не значит простить.
Тем временем Светлана Петровна, не вставая, достала из сумки шкатулку и протянула ее мне.
— Это… все мои сбережения. Для Аленки. Я не требую ничего взамен. Просто… позволь иногда видеть ее.
И тут заговорила мама. Моя мудрая мама.
— Уберите это, Светлана, и встаньте, — сказала она тихо. — Не будем стоять на пороге...
Это было не прощение. Это было перемирие. Ради Аленки, которая с испугом и любопытством смотрела на плачущую женщину на полу.
Глава 41. "Новая" бабушка
Алиса
С тех пор Светлана Петровна начала постепенно входить в нашу жизнь. Она сняла квартиру неподалеку и с трогательным, почти болезненным упорством заслуживала право видеть внучку. Я, честно говоря, долго избегала прямых встреч с ней, ограничиваясь кивком при встрече. Но их общение с Аленкой я не запрещала.
Сначала их свидания проходили под бдительным присмотром мамы — пятнадцать минут в парке, не больше.
Как-то раз мама, вернувшись, тихо сказала:
— Знаешь, она сегодня принесла домашнее печенье. Сказала, что пекла всю ночь. Боится, что Аленке не понравится.
Я помню, как стояла у окна и наблюдала, как она, обычно такая собранная и властная, неуклюже опускается на скамейку рядом с внучкой и пытается помочь Аленке завязать развязавшийся шнурок на ботиночке. Ее пальцы — всегда такие уверенные, державшие дорогую ручку или телефон с важными звонками, — теперь заметно дрожали. Она сосредоточенно водила кончиками шнурков, пытаясь завязать бантик, и в ее глазах читалась такая трогательная, почти детская беспомощность, что у меня в горле встал ком.
Она не заваливала Аленку дорогими игрушками. Вместо этого она приносила книжки — старые, потрепанные сборники сказок, которые, как я потом узнала, читала в детстве Егору.
Я внимательно следила, чтобы дочь от этих встреч получала только радость. Первое время мое сердце было настороже, каждый нерв был напряжен. Но постепенно, видя, как Светлана Петровна замирает, когда Аленка дарит ей на прощание свой детский рисунок, как бережно хранит каждую ее поделку, я начала по капле отпускать свою настороженность.
И вот однажды, глядя, как они вместе кормят уток у пруда, я вдруг все поняла. По-настоящему поняла. Ее жестокость, ее страшные поступки... Это не было чистым злом. Это был крик. Крик глубоко одинокого человека.
У нее не было никого. Ни мужа, который бы поддерживал, ни подруги, которой можно было бы излить душу. Весь ее мир сузился до одного человека — сына. И она панически боялась его потерять, остаться в полной, оглушающей тишине. Она видела меня как угрозу, как ту, что уведет Егора в другую жизнь, оставив ее наедине с пустотой. И она решила «спасти» его, сделать «счастливым» так, как она это понимала, — оградив от меня. Она просто не умела любить по-другому. Ее любовь была похожа на едкий дым — она не согревала, а слепила и душила.
Ко мне подошел Егор, стоявший рядом.
— Она стала... другой, — тихо сказал он, глядя на мать, которая с замиранием сердца ловила каждое слово Аленки.
— Она не стала другой, Егор, — так же тихо ответила я. — Она просто наконец-то научилась показывать