— Ладно, иди! — кинул он мне. — Иди, «могильщик», но помни: где бы ты ни оказался, за что бы ни принялся, чем бы ни огородил себя… все равно — я найду тебя!
Угроза! Как, должно быть, хотелось ему немедля, прямо из своего кабинета, отправить меня в острог и при этом видеть меня униженным. Однако острог — вещь для меня обеспеченная. Он знал об этом и смирился, на прощанье подал мне руку.
III
В ту же ночь многих из нас арестовали и, продержав с полгода в тюрьме, выслали: Вагина, Дементьева, Ермила Мальцева, Тита Шеповала, Дуду и меня — по этапу в Нарымский край. Туда же, к весне следующего года, попала и Аннушка Рудакова.
Надо ли говорить, как я был огорчен и… обрадован появлением среди нас Анны! С неделю ходил я по селению как во хмелю, но затем протрезвел: человек привыкает к любой радости. Одно не переставало волновать меня — это судьба покинутых товарищей, их беды, горести, их успехи и поражения. В ссылку докатывались к нам отчаянные слухи. Завод точил снаряды, ковал войску арбы, днем и ночью готовил металл для фронта. Дело Фокина цвело, а положение его работников все ухудшалось, и мы ничем не могли из нашего проклятого далека помочь шугаевцам.
Минул еще год. Залитый кровью, исходил последними своими днями тысяча девятьсот шестнадцатый год. Среди вновь прибывших ссыльных были товарищи из разных городов, и все они рассказывали нам о неудержимом стачечном движении по заводам и фабрикам, о бунтах в запасных полках, о ряде случаев, когда маршевые роты отказывались повиноваться, громили железнодорожные станции, разбегались по деревням и чащобам.
Мы решили бежать. Эта мысль о бегстве явилась у меня, но некоторое время я не находил среди близких сочувствия. Затем ко мне присоединились: фрезеровщик Тит Шеповал, литограф Нахимсон, литейщик Кронид Дементьев, пожилой рабочий с прокатного стана Ключанцев.
Дуда выражал восхищение по поводу нашего намерения, но следовать за нами отказался.
— Ты погляди на мои пимы, — говорил он мне, подымая ногу и тыча пальцем на заплаты в своем валенке. — В такой обуви трех верст в зимнее время не сделаешь… А ты все же, Глотыч, молодец! Я всегда говорил, что нрав у тебя самый что ни на есть боевой!
Нет, я не отличался особой отважностью, как представлял себе Дуда, но оставаться здесь, в непролазной глуши, было свыше моего терпения. Я рвался в бой и все острее начинал чувствовать разрыв между тем, что представлял собою Никита Глотов, и тем, необычным, сложным, что надвигалось к нам, в ссылку, из грозной дали, с кровавых полей войны.
И не потому ли, не из-за этого ли желания как-нибудь осилить то, будничное, что окружало нас, а заодно преодолеть и себя, будничного, я еще там, в тайге, уселся за перо и бумагу? Не доедая, не досыпая, стиснув зубы, боролся я за овладение секретами нового, удивительного моего труда и при этом забывал порою об Анне, об очередных вечерах-посиделках, где она бывала, о вылазках с нею в тайгу на лыжах. Кажется, мои уединения насторожили Анну, а когда однажды я принес ей стопку мелко исписанной бумаги и кое-что зачитал ей (то были стихи, я начинал, как все, с рифмы!), она холодно выслушала и довольно резко заметила:
— Ни одной стоящей мысли! И склада мало… Рубишь ты с плеча… Хоть бы почитал, как пишут другие.
Исподлобья, с тоскливым недоумением слушал я моего первого критика, и была она, Аннушка, в эту минуту чужой мне, далекой. В ее словах, в том, как улыбалась она, в самом выражении думающих, исследующих глаз ее таилось что-то более несносное, чем оскорбление: оно, это «что-то», окатывало меня морозцем, приминало лучшие мои чувства, вспугивало меня, как мальчишку с чужого огорода.
— Шут возьми, Анна! Не хочешь ли ты, чтобы в стихах я излагал «Капитал» Маркса?
Голос мой выдавал мое состояние. Она смягчила свой отзыв:
— Совет, Никита: пиши, если уж чешутся руки, прозою.
— Например? — спросил я, комкая в руке свои писания.
— Например, ты мог бы дать «Сибирской нови» корреспонденцию…
— О наших бедах и прочее? Пиши сама!
Она метнула в меня быстрым взором, вполоборота ко мне, и протянула руку — играючи, хотела взъерошить отросшие мои кудлы.
Но я угрюмо отвел ее руку.
Сообщение о подготовке побега Анна приняла без сочувствия и обозвала меня по этому случаю вспышкопускателем. Однако, высказываясь против бегства в суровое зимнее время, она не встретила поддержки даже у нашего осторожного учителя Вагина.
— Кому-нибудь надо ж начинать, — сказал тот, внимательно меня выслушав, и обещал сделать все возможное, чтобы облегчить наше исчезновение из поселка.
В день отъезда Анна забежала проститься. Как обычно, у нас разгорелся по какому-то отвлеченному предмету спор: каждый настаивал на своем, и я тем более раздражался, чем яснее мне становилось, что она нарочито затеяла свой очередной, далекий минуте, разговор: она явно увиливала от настоящего теплого слова. Я умолк и помрачнел. Тогда, заторопившись, она выхватила из-под полы своего зипунишка шарф, шерстяной, пушистый, с алыми разводами.
— Вот! — сказала она, вспыхивая. — Эта штука пригодится тебе в пути, Глотыч.
Проворно она обернула шарф вокруг моей шеи, разгладила концы на груди у меня, прихлопнула ладонями.
— Сама связала, — выронила она, задержав у шарфа ладони.
Я откликнулся ей, но… с неожиданной для меня самого насмешливостью:
— Неужели… сама? Мне жалко твоего времени!
Почуяв в моем замечании недоброе, она огрызнулась:
— Лучше уж сидеть за шарфом, чем за какими-то дурацкими стишками! — И, не удовлетворившись этим, добавила: — Думаешь, не вижу, почему ты затеял побег?
— Ну? — невольно опустил я глаза.
— Потому что мысль о бегстве пришла тебе в голову первому!
— Ого! Но ведь не приди ко мне мысль — я ничего и не затеял бы… У тебя, верно, бывает иначе? — хмыкнул я. — Сначала — затея, потом — мысль… Так, что ли?
Она продолжала еще резче:
— Не заметай, не заметай следы! Ты ведь всюду хотел бы оставаться первым…
Перепалка наша не имела смысла и была не ко времени. Уже сегодня, в сумерках, мы покидали друг друга. Спохватившись, она вскинула руки к шарфу, притянула меня к себе и так крепко впилась в мои губы своими, что я ощутил холодок ее зубов.
— Ну, и ладно… Прощай!
А поймав на себе преследующий мой взгляд, вспыхнула, скорчила гримасу и внезапно показала мне язык, как это делают подростки