Отчима отправили спать, Оля легла с мамой. Все стихло. Ночь снова накинула кисею сна на взбудораженные мысли, смежила распахнутые глаза, побаюкала. Спустя время послышался приглушенный звук, что-то грузно упало на пол. Оля вынырнула из полудремы, прислушалась. Ничего. Но в душе что-то засвербело, не давая отрешиться. Она легонько тронула маму:
– Я слышала что-то странное.
Надежда Петровна заворочалась раздраженно:
– Спи, тебе померещилось.
Но Оля снова ее затеребила:
– Сходи, посмотри.
Та поворчала, что нет покоя в этом доме, но встала и отправилась искать источник шума. Нежданный вскрик спугнул тишину, Ольга подскочила. Позже выяснилось, что пьяненький дядя Сережа упал и ударился виском об угол кровати. Мама обнаружила его в расползающейся луже крови. Как сказал примчавшийся на зов коллега: «Если бы он пролежал до утра, то не выжил бы». Так Ольга спасла жизнь, которую сам дядя Сережа вовсю гнал под откос. Хотя больше в тот момент было жалко невезучего, всеми забытого в суматохе сайгака.
Надежда Петровна раненого выходила, затем с учительской скрупулезностью по полочкам разложила ему, почему дальнейшее совместное проживание невозможно. Тот смиренно выслушал и покинул навсегда квартиру Исаевых. После его ухода Надежда Петровна устроила генеральную уборку с целью обнаружения и ликвидации тайников с початыми бутылками.
Оля мысленно подгоняла время, чтобы скорее уехать из этого богом забытого захолустья. Где-то бурлила жизнь, в которой были другие страны и города, концерты и театры, новые люди и впечатления. Там каждый выход на улицу – небольшое волнующее приключение. Здесь же один день походил на другой до нервного тика.
Город торчал унылой бородавкой на щетинистом просторе. Степь только ранней весной могла порадовать живописными пятнами маков, с наступлением лета рыжела, потом и вовсе выгорала. Глазу не за что зацепиться, даже горы невыразительные: покатые и приземистые, точно нарисованные детской рукой, нелепые бугры на фоне низкого неба. Летом – густой зной, в котором легко увязнуть, как мухе в меду. Зимой – бураны, накрывающие город с таким бешенством, словно хотели стереть с лица земли. И ветер, вечный ветер. Казалось, он залетел сюда однажды и остался навсегда. Ольга ругалась с ним по-настоящему, обзывала заразой и сволочью, когда он сминал прическу в воронье гнездо, стоило высунуть нос из подъезда.
Жана-Париж можно было обойти за полдня. Идешь, с кем-то здороваешься, кого-то в упор не замечаешь. В зависимости от настроения. Нет уголка, кроме квартиры, где можно побыть без посторонних глаз. И то, о каком уединении речь, когда живешь с учителем русского языка и литературы, который никогда не ослабляет педагогические вожжи!
Ольга слышала разговоры, что в Союзе жизни нет, нужно валить отсюда к чертям, завтра может быть еще хуже, чем вчера.
Так и выходило. Потихоньку «смазывали лыжи» все: русские, греки, немцы. Бросали насиженные места, хорошие квартиры, нормальные зарплаты и уезжали на исторические родины, хотя появились на свет и выросли в Казахстане. Те, кто остался, ворчливо ругали погоду и мирились с ее непредсказуемостью. Шепотом на тесных кухнях ругали власть и мирились с пропажей колбасы. И продолжали жить. Казалось, все образуется. Но тонкий ручеек уезжающих – степенных и хозяйственных немцев, говорливых и красивых греков, бесшабашных и веселых русских – грозил превратиться в мощный поток.
Оля знала, что дорога ей только в Кузбасс. Там жила родня, да и сестра уже пару лет как обосновалась. Но, как выяснилось, у мамы созрел новый оригинальный план относительно Олиного будущего.
Наскоро поужинав макаронами по-флотски, Оля позвонила Айше и выпытала, кем та хотела стать в детстве. Выяснилось, что вторым Гагариным. Из космического в городе только железная конструкция в виде взлетающих ракет. Это было смешно – где Жанатас и где космос.
Мама оторвала Ольгу от телефона и позвала в зал. В сумрачной комнате бледно мерцал экран телевизора.
Оля зажгла свет и присела на продавленный старенький диван.
– Что показывают?
Надежда Петровна подошла к телевизору и выключила.
«Все, приехали. Кто-то настучал, что я курила», – заколготились в Олиной голове мысли.
Мама осталась стоять. Выдержав наработанную годами паузу, она заговорила с апломбом, как и полагается учителю с немалым стажем:
– Ольга, ты заканчиваешь школу. Впереди тебя ждет долгая и насыщенная жизнь. И я не хочу, чтобы ты прозябала здесь.
Оля едва заметно выдохнула. Не про сигареты, и слава богу. Маму накрыл очередной приступ назидания.
– Мы же это обсуждали, я в Краснокузнецк к Аньке.
– Я хочу попросить, чтобы Андрей женился на тебе и увез в Германию, – отчеканила Надежда Петровна.
Потенциальная невеста часто заморгала.
– Какой Андрей?
Мама села наконец рядом.
– У тебя много знакомых с таким именем собираются за границу?
Ольга потерла виски, вскинулась:
– Фонпанбек?!
– Да. Если ты не будешь противиться, то когда-нибудь скажешь мне спасибо.
Через распахнутую дверь балкона доносилось стрекотание сверчков, перебиваемое призывами из окон:
– Данияр, домой!
– Максим!
– Аслан, долго тебя ждать?
И в ответ наперебой мальчишеское умоляющее многоголосье:
– Ну, мам!
– Еще пять минут!
– Доиграю, чуть-чуть осталось!
«А мое детство, видимо, закончилось», – подумала Оля. Она внимательно оглядела комнату, повела носом и спросила:
– Мама, ты выпила, что ли?
4. Скорпионы в банке и Ахматова
От папы у Айши не осталось даже воспоминаний, и этого всегда было жаль. «Замечательный, незаурядный, исключительный», – так повторяли те, кому посчастливилось его знать.
Он погиб, когда ей исполнилось три года, поехав с коллегами в соседний городок смотреть футбольный матч. Авария случилась на пустынной дороге где-то посередине пути. Остались черно-белые фотографии похорон, какой-то чудак запечатлел траурную процессию от начала и до конца. На одной из них у гроба сидели трое. Мама в черном платке, со стылым лицом и выпирающим животом – беременная вдова в двадцать четыре года. Бабушка, папина мама, с безжизненным взглядом, будто уже заглянула туда, за поворот, куда ушел единственный сын. И трехлетняя девчонка в светлом платьице, со скучающим видом ждущая, когда уже можно идти играть.
Через пару месяцев после похорон родилась сестренка. Мама рассказывала, что с папой у них имелась шуточная договоренность: девочкам имена дает он, мальчикам – она. Папа мечтал о дочках, так и говорил: «Буду самый счастливый в своем цветнике». Имя Назгу́ль[3] тоже он заготовил. Маленькая На́зик его и вовсе не застала, но в какой-то мере спасла маму, которая возле гроба упала в обморок. Врач примчавшейся скорой ругался, когда приводил ее в чувство: «Себя не жалеешь, ребенка пожалей!» Айша ничегошеньки не помнила, эту историю узнала много позже. Жизнь распорядилась так, что остался цветник Жумаба́евых выживать в степном городке самостоятельно, а тот