Глава 50
Прошло два года.
Их дом больше не был стройплощадкой, пахнущей свежей стружкой и цементом. Он жил, дышал, был наполнен шумом, теплом и историей. Стены, выкрашенные в цвета заката и морской волны, были наполнены фотографиями, забавными рисунками и набросками, сделанными углем прямо на штукатурке. На полках, сколоченных им из выброшенных ящиков, стояли причудливые ракушки, отполированные волнами камни, неуклюжие поделки местных детей и ее собственные, грубоватые, но полные жизни скульптуры из коряг и обломков дерева.
Анна стояла на просторной, открытой террасе, смотря, как Арсений возится в разбитом ими саду. Он с удивительным упорством выращивал зелень и какие-то упрямые, колючие цветы, названия которых не знал сам, определяя их по форме листьев. Он был загорелым дочерна, почти по-крестьянски грубым в своих потертых до дыр шортах и старой, когда-то белой футболке с выцветшим логотипом. И бесконечно, до боли красивым в этой новой, настоящей простоте.
Он поймал ее взгляд и улыбнулся. Не той победной, хищной улыбкой, что была раньше, а спокойной, глубокой, идущей из самого сердца, освещающей все его лицо лучиками у глаз.
— Что? — крикнул он, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба, оставляя грязную полосу.
— Такой красивый мужчина пропадает в огороде, — крикнула она в ответ, улыбаясь. — Жалко редиска тебя не оценит.
Он рассмеялся, низким, грудным смехом, и пошел к ней, неся в руках небольшой, ароматный пучок только что сорванного базилика.
— Это тебе. Для ужина. Вырастил же.
Она взяла зелень, вдыхая ее пряный, свежий аромат, смешанный с запахом земли на его пальцах. Они готовили вместе. Он с неожиданным азартом освоил гриль и мог часами с сосредоточенным видом шеф-повара готовить рыбу, пойманную своими руками. Она пекла хлеб — неидеальный, кривой, часто подгоревший снизу, но невероятно вкусный и самый желанный на свете.
Иногда, конечно, накатывало. Ей снились чертежи, горы неотвеченных писем, давящие дедлайны, презентации перед строгими лицами инвесторов. Просыпалась в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем, и он, не спрашивая ни о чем, просто обнимал ее, прижимая к себе, и держал, пока дрожь не проходила и сон не возвращался.
Ему снились бесконечные совещания, срочные звонки среди ночи, ощущение стальной ловушки обязательств. Он мог встать среди ночи и пойти курить на террасу, глядя на темное, безмолвное море, его силуэт был напряженным и одиноким. Она не лезла тогда к нему с вопросами. Просто приносила ему чашку горячего травяного чая и садилась рядом, в немом молчании, положив голову ему на плечо.
Они научились молчать вместе. Это молчание было красноречивее и важнее любых слов. Оно было их общим языком, на котором говорили их раны и их исцеление.
Однажды к ним приехала Катя. Сначала она ходила по их дому с круглыми от изумления глазами, тыкая пальцем в самодельную мебель из паллет и закатывая глаза при виде их «кустарного» быта — самодельного душа с баком на крыше и печки, которую нужно было растапливать.
— Вы с ума сошли окончательно, — объявила она, усаживаясь на скрипящий стул. — Два гения, два титана мысли и воли… и вся ваша гениальность теперь уходит на то, чтобы сварить суп из какой-то подозрительной травы и не сжечь лепешки!
Но через пару дней она расслабилась. Скинула каблуки, надела его старую футболку и с воодушевлением стала бегать с ними на пляж на рассвете, учиться забрасывать удочку, помогать Арсению красить покосившийся забор. Уезжала она загорелая, перепачканная краской и землей, с огромной корзинкой местных сладостей и с новым, непривычным выражением покоя и умиротворения на всегда суетливом лице.
— Ладно, — сказала она на прощание, крепко обнимая Анну. — Может, вы и не сумасшедшие. Может, это мы все там, в наших каменных джунглях, с вечными дедлайнами и ипотеками, и есть настоящие ненормальные.
После ее отъезда они сидели на террасе, пили местное вино, терпкое и молодое, и смотрели на бесчисленные звезды, рассыпанные по черному бархату неба.
— Скучаешь? — спросил он ее тихо, его пальцы переплелись с ее пальцами.
Она подумала. О победах, о головокружительных взлетах, об аплодисментах зала после успешной презентации. О власти творить огромные, меняющие горизонт вещи.
— Нет, — ответила она честно, после долгой паузы. — Иногда… пробивает ностальгия по азарту. Но нет. Не настолько, чтобы вернуться. Ни капли.
Он кивнул, его лицо было освещено лунным светом.
— Я тоже.
Он взял ее руку и положил ее себе на грудь, прямо на сердце, под грубой тканью рубахи.
— Здесь теперь все. Ты. Этот дом. Это море. Больше мне ничего не нужно. И ничего не жаль.
Она прижалась к нему, слушая ровный, спокойный стук его сердца. Оно билось уверенно и размеренно, как прибой после шторма.
Вдруг он поднялся, не отпуская ее руки.
— Пойдем, — сказал он, и в его голосе была та же сила, что и в морской прилив.
Он повел ее вниз, по извилистой тропинке, к их гроту. Песок под ногами был прохладным и шелковистым, словно растертая в пыль луна. Воздух, соленый и густой, пьянил сильнее вина. Внутри грота царила таинственная полутьма, нарушаемая лишь серебристой дорожкой, что лениво тянулась от горизонта и терялась в тенях у их ног.
Арсений остановился и повернул ее к себе. Его пальцы коснулись ее виска, медленно скользнули по щеке к основанию шеи. Он наклонился, и его губы нашли ее губы не в порывистом захвате, а в медленном, глубоком исследовании, вкусным и долгим, как сама эта ночь. В ответ у нее из груди вырвался тихий стон, и она вцепилась в его футболку, чувствуя под тканью жар его кожи.
Его руки скользнули под ее блузку, ладони обхватили ее талию, и она почувствовала, как все ее тело отозвалось на это прикосновение трепетным ожиданием. Пальцы Арсения медленно, почти невесомо заскользили вверх по ее позвоночнику, заставляя ее выгибаться навстречу, к его твердому, теплому телу.
Одним движением он сбросил с нее легкую накидку, и ткань бесшумно утонула в песке. Его ладони скользили по ее бокам, обжигающе медленно, касаясь ребер, изгиба талии, бедер, будто заново открывая и освящая каждую линию. Дыхание Анны участилось, когда его пальцы нашли молнию платья. Тонкая ткань соскользнула с ее плеч, и лунный свет омыл ее обнаженную кожу, превратив в живое мраморное изваяние.
Он отвел ее еще глубже, под свод грота, где песок был сухим и мягким, как пух. Его собственная одежда стала следующей