Все снова расхохотались и принялись подмигивать друг другу. (Это вообще-то тоже отвратительно! Подмигивать в ответ на вполне вежливый вопрос! Но что я могла сделать? Только терпеть. Нам, женщинам, приходится многое терпеть!) Потом они затихли и стали очень серьезными – но все равно было понятно, что за моей спиной они будут хохотать, – и рассказали мне, что такое развод на самом деле. Я не могу вспомнить все, что они говорили, но кое-что припоминаю. Конечно, сейчас я понимаю, что эти люди пытались умничать и больше красовались друг перед другом, чем отвечали на мой вопрос. Я и тогда это понимала, хоть и не до конца. Мы иногда понимаем гораздо больше, чем кажется окружающим. Насколько я помню, говорили они так:
– Развод – это нож, разрезающий узел, который не следовало завязывать, – сказал один из них.
– Развод – это прыжок в темноту, – сказал другой.
– Нет, это не так. Это прыжок со сковородки в пекло, – возразил мистер Джонс.
– Развод – это комедия для богатых и трагедия для бедных, – сказал маленький человек в очках.
– Развод – это припарка, которая может помочь, но не вылечит, – вклинился новый голос.
– Развод – это указатель с надписью «Из ада – в рай», но многие сбиваются с дороги, – усмехнулся кто-то.
– Развод – это трусливое дезертирство с поля боя за жизнь, – весомо сообщил капитан Харрис.
Он был старым, богатым и холостым. Капитан Харрис считался лучшим постояльцем отеля, и почти всегда все делают то, что он говорит. Но не в этот раз. В разговор немедленно вступил старый мистер Карлтон.
– Судя по вашему собственному опыту, Том Харрис, вы не особо годитесь в судьи. Вот что я вам скажу. Три четверти мужей и жен во всем мире хотели бы развода этим же вечером, но его не будет.
Он, конечно, вспомнил о своей жене. Она страшная, и у нее две бородавки на носу.
Было сказано еще много, очень много. Но остальное я уже забыла. К тому же тогда они говорили не со мной. Так что я схватила свои нитки и выскользнула из магазина, радуясь, что мне удалось сбежать. Но, как я уже говорила, таких, как они, было немного.
Конечно, теперь я знаю, что такое развод. И все уже улажено. Нам выдали какую-то справку или постановление, и в следующий понедельник мы едем в Бостон.
Но весь последний год был ужасен. Сначала нам пришлось поехать в это жуткое место на Западе и пробыть там целую вечность. Я там все ненавидела. Я знаю, что мама тоже. Я ходила в школу, и там было довольно много девочек моего возраста и несколько мальчиков; но они меня не очень интересовали. Я даже не могла развлечься рассказами о том, что у нас скоро будет развод. Оказалось, что у них он тоже будет, у всех до единого. А когда что-то есть у всех, уже нет никакого удовольствия этим обладать.
Кроме того, они были очень нелюбезны и неприятны и много хвастались своими разводами. Они говорили, что мой развод скромный и совсем не интересный, потому что у мамы не было любовника в соседнем городе, а отец не сбежал со своей стенографисткой, никто никого не застрелил и все такое.
Это выводило меня из себя, и я дала им это понять. Я сообщила им, что наш развод – правильный, благородный и респектабельный, так сказала няня Сара. Наш развод вызван несовместимостью характеров. (Это означает, что вы действуете друг другу на нервы и перестаете заботиться друг о друге.) Но они только смеялись и говорили всякие неприятные вещи. Мне больше не хотелось ходить в школу, и я сказала об этом маме, и о причине, конечно, тоже сказала.
Боже мой, я сразу же об этом пожалела. Я-то думала, что мама будет суровой, надменной и презрительной и скажет что-нибудь, что поставит этих девчонок на место. Откуда мне было знать, что она разразится бурными рыданиями, прижмет меня к груди, намочит меня всю слезами и воскликнет: «Девочка моя, маленькая, как я могла так поступить с тобой!»
И я ничего не могла сказать, чтобы успокоить ее или заставить замолчать. Я несколько раз повторила ей, что не маленькая девочка, а почти юная леди и что со мной не происходит ничего плохого. Все было хорошо, мне только не нравилось, что девчонки хвастаются, что их развод лучше нашего.
Но она только все сильнее плакала и все крепче прижимала меня к себе, раскачиваясь взад и вперед. Она забрала меня из школы и пригласила домашнюю учительницу, так что мне больше не приходилось общаться с девочками. Так было лучше. Но сама она не стала счастливее, и я это видела.
Там было много других дам – красивых, – но, похоже, они нравились ей не больше, чем мне их дочери. Я подумала, может, они тоже хвастаются, и спросила ее; но она снова начала плакать и стонать: «Что я наделала, что я наделала?» – и мне пришлось опять пытаться утешить ее. Я не смогла.
Она постоянно сидела у себя в комнате. Я пыталась заставить ее нарядиться и вести себя так же, как другие дамы: выходить на улицу, гулять, сидеть на просторных террасах, танцевать и обедать за маленькими красивыми столиками. Она так и делала, когда мы только приехали, брала меня с собой, и мне это очень нравилось. Дамы были такими красивыми, румяными, с яркими глазами; все веселились, одевались в шелка и атлас, в платья с блестками, носили бриллианты, рубины, изумруды, шелковые чулки и серебряные туфельки.
Однажды я увидела, как две дамы курят. У них были такие хорошенькие тоненькие сигареты в золотых мундштуках, и я поняла, что это и есть жизнь, а не та скукота, что происходит в маленьких городках вроде Андерсонвилля. Я сказала об этом маме и собиралась спросить, таков ли Бостон, но не успела. Она вскочила так быстро, я подумала, что кто-то сделал ей больно, и воскликнула: «Господи, детка!» (Как я ненавижу, когда меня называют деткой!) Затем она бросила на стол деньги на оплату счета, и мы спешно ушли.
После этого она стала часто оставаться в своей комнате и не брала меня никуда, кроме прогулок на другой конец города, где было тихо: ни музыки, ни огней, ничего. И хотя я уговаривала ее вернуться в эти милые и веселые места, она больше не