Пожалуй, этого ужаснейшего факта особо выделять не буду: могу задеть за живое пате. Примеров чужих хватит, они менее рискованные, а воздействие могут оказать на пате такое же…
_____
Пятнадцать минут прошло, как я расстался с пате, — предпринял свою решительную, тщательно продуманную атаку.
Полнейший конфуз! Я провалился! И не просто провалился, а позорно, на всю жизнь оскандалился перед самым уважаемым, любимым человеком.
Пате выслушал меня внимательно, напряженно, с какой-то особой заинтересованностью. Я видел, что он с каждой минутой все больше мрачнеет, на лице у него капельки пота. Конечно, все это меня смутило, и я уже где-то в середине своей мальчишеской атаки почувствовал себя отвратительно и стал даже заикаться. Я ведь и без того по природе своей не отличаюсь красноречием, а длительным молчанием и самоизоляцией еще больше усугубил эту свою скованность, на этот же раз я достиг предела косноязычия. И все же пате меня понял. Он не допустил ни одного бранного слова, не повысил тона, ни в чем не упрекнул меня. К сожалению, он ранил, очень тяжело ранил меня этой своей мирной тактикой.
Воспроизвожу почти дословно наш разговор после того, как я оборвал свою скомканную речь.
Пате шумно вздохнул и спокойно спросил:
— Вы давно читали «Дон-Кихота» Сервантеса?
Догадка обожгла сознание: «Пате клонит к недоброму».
— Что-то не помню… — Я, понятно, кривил душой. — Кажется, я не читал этого произведения.
— Поверьте мне: есть такой писатель — Мигель де Сервантес Сааведра, испанец. Он написал роман «Хитроумный идальго Дон-Кихот Ламанчский»…
— Я вам охотно верю, но я запамятовал.
— Эту книгу нельзя, невозможно забыть. Стало быть вы ее не читали. Странно, вы так любите читать все, что попадет под руку. Вы обязательно прочтите этот роман, конечно в подходящее время, а сейчас поверьте мне и в другом: не к лицу нам с вами, немецким людям и солдатам, уподобляться Дон-Кихоту, полубезумному рыцарю Печального Образа, который с картонным мечом в руках вел ожесточенную борьбу с ветряными мельницами.
_____
У одного эсэсовского мародера я заметил средних размеров чемоданчик, набитый странными предметами. Спросил: что это? И он без зазрения совести ответил: «Мое будущее!» — «А точнее?» — «Золото, примерно на три миллиона марок». — «Почему такой странный вид у вашего золота?» — «Это зубы, коронки». Неделю назад я доложил об этом пате (не сразу решился). Пате изъял чемодан с этим потрясающим содержимым, а эсэсовца арестовал до выяснения обстоятельств. Говорит, что золото бандит обязан был сдать… Кому? И разве только за это арестован негодяй?! Он же многократный убийца, душитель…
_____
Сенсация! Эсэсовец-мародер удавился. Оставил кошмарную записку: «Взяли золото, возьмите жизнь!» Это уже зримый распад нашего вчерашнего величия. Пате заявил: «Это пустяки. Не фиксируйте, Ганс, на этом своего внимания». Он, конечно, успокаивает, бережет меня. Видимо, придется о происшествии донести… Гиммлеру. Лучше бы Эрнсту Кальтенбруннеру… А почему лучше Кальтенбруннеру? Но мой пате о донесении ни звука.
_____
На родине нам читали лекцию о том, как одолеть бессонницу. Следует избегать снотворного — оно может привести к наркомании. Лучше глушить этот изнурительный недуг лежа на спине, положив руки на живот, и считать, считать, считать.
Пробовал. Считать противно. Без того много считаю: считаю минуты, дни, недели, месяцы. А самое страшное, кажется, впереди… Мне кто-то советовал при бессоннице перескакивать мысленно с предмета на предмет… Иногда добиваюсь успеха, но тогда приходят ужасные, уродливые сновидения. На днях приснилось, будто меня посадили в железную клетку. На клетке желтая надпись: «Чудище!» На ослах клетку с моей страдающей особой медленно везут по улицам Берлина. Сопровождающий во все горло объявляет зевакам-берлинцам: «Один-единственный, безнадежно порочный!» Я понимаю: речь идет о моем дневнике, о моих мучительных раздумьях…
В общем-то, у меня нет достаточных оснований особенно выть на луну. Пате, как и раньше, со мной по-отечески любезен, если не обращать внимания на одно, казалось бы, незначительное обстоятельство: он создал второй кабинет на территории лагеря, и туда мне двери закрыты наглухо. По делам я теперь встречаюсь с пате только в его старом кабинете на территории села, неподалеку от церкви, и поручения мне даются реже, значительно реже, причем они как на подбор какие-то нейтральные. Мне почему-то видится в этом тоже хорошее: добрый человек оберегает меня, мои нервы, — он ведь понимает, в каком я состоянии теперь нахожусь, от его проницательности мне не укрыться.
_____
Пате срочно вылетел в Берлин, кажется его вызвал Гитлер. И тут что-то новое наметилось в наших взаимоотношениях: раньше он ничего не скрывал от меня! Возможно, опять-таки жалеет: не связан ли отъезд с чем-нибудь очень важным — с лагерем, например? А как же иначе? Не полюбоваться же позвал его фюрер. Хотя по виду пате не чувствуется, чтобы он особенно волновался, был взвинчен. Со мной он простился тепло — мы впервые поцеловались, по его инициативе. А не таят ли в себе и это его внешнее спокойствие, и этот неожиданный поцелуй какую-нибудь опасность?!
Как же там, в Берлине, пате? Иногда мне кажется, что у него на груди красуется «Железный крест», а иногда мне мерещится… Я о другом кресте думаю… Не дай бог!.. Что бы ни случилось, клянусь своей судьбой, я останусь верен ему, он глубоко вошел в мое сердце. Я искренне люблю его, люблю и жалею — он очень одинок: ни семьи (единственный, говорят, очень талантливый сын погиб в Польше, жена не пережила горя), ни друзей (какие теперь друзья — их разогнала подозрительность и корысть), кроме меня; сам сказал, у него нет ни одного человека, которого бы он по-настоящему любил и ценил. Что может быть тягостнее одиночества!
_____
Наконец-то прибыл пате! Жив, здоров, весел и по-прежнему добр к своему «невежественному» подчиненному: привез мне собственного «Дон-Кихота». Улыбаясь, сказал:
— Чувствуете, как я забочусь о вас, Ганс, обязательно прочтите эту мудрую книгу теперь же, в ближайшие дни. — Он вручил мне книгу и добавил: — Дарю! Это была любимая книга моего сына.
Конечно, я поблагодарил пате. Слава всевышнему, он не обнаружил моего ребячества, поверил, что я не читал «Дон-Кихота». Что ж, я с удовольствием его перечитаю, — возможно, лучше пойму и себя, и своих соотечественников…
_____
А крематорий строится, и лихорадочно. Приступили к строительству пяти камер особого назначения. Это я узнал от обер-лейтенанта Кауфмана. Он зачастил ко мне. Что ему надо? Лезет в дружбу, засыпает меня грубыми комплиментами. Все же ему больше нужно вино, откуда-то узнал, что мне доступен подвальчик пате. Но почему он считает