— Но имеем ли мы право иностранцев…
— Мама! Постыдись! Святой закон гостеприимства!..
— Ладно, ладно, убедила, попытаюсь…
— Отдельной кровати Джону не нужно — он ляжет со мной, так, рядышком. Днем раньше, днем позже — разница тут невелика. Потом, это разница только для вас, для видимости, а для нас ее уже давно нет… Ты меня понимаешь, мамочка?
— Боже, ты даже на это пошла?
— Да, пошла и, как видишь, жива, здорова и… не обманута.
Мать и дочь, довольные друг другом, разошлись: мать направилась в свою спальню, к мужу, дочь — в свою комнату, где Джон, в ожидании невесты, небрежно перелистывал комплект журнала «Америка».
Гера, обвивая шею любимого, сообщила ему: мама согласилась, чтобы он, ее Джон, остался ночевать у нее, у них, у ее родных. Как это трогательно: с сегодняшней ночи она снимет запрет с любви, чувство ее будет гореть открыто.
Джон, к удивлению Геры, холодно отстранил ее и еще холоднее сказал:
— Этого делать не надо: это и по вашим и по нашим традициям не украсит нашей любви, она до определенного момента должна сохранить свою возвышенную поэзию.
— Но ведь мама пошла уговаривать папу, она и ему все скажет…
— Это надо немедленно предотвратить. Не надо обижать старика и, по всему видно, доброго человека.
— Ничего не понимаю!
— Чего ты не понимаешь, крошка?
— Твоей скромности… разве мы с тобой уже не…
Джон, улыбаясь, закрыл рот Геры:
— Тсс! Это наш секрет, и опять-таки, не простой, а романтический… Не надо, Герочка, не надо, моя славная, демонстрировать заветное, оно принадлежит только нам с тобой. Не надо ронять себя в глазах дорогих нам с тобой людей!.. Поспеши, дорогая, к ним и поведай о нашем с тобой решении: я ухожу к себе в гостиницу. Если они не будут возражать, утром позавтракаем вместе и за завтраком разрешим все, так сказать, процедурные вопросы нашего бракосочетания.
— Но мне будет скучно без тебя, милый!
— Не сердись. Пока все. Желаю тебе доброй ночи и приятных сновидений… Ах да, мне надо проститься с мамой, папой, пожелать и им всего наилучшего.
Гера и Джон вышли в столовую. Гера позвала родителей. Чара Архиповна вышла одна и спросила Геру, в чем дело.
— Ничего не надо, мамочка. Джон оказался чрезмерно деликатным: отверг мое предложение — из-за вас, конечно, — папу с мамой надо уважать…
— Доченька, милая моя, да это же чудесно, да это золотой человек… Вот об этом я непременно скажу отцу — пусть знает, пусть по достоинству его оценит.
На зов Чары Архиповны вышел отец, хмурый, задумчивый. Гера объяснила ему, что Джон уходит и разговор откладывается до утра. Василий Илларионович возразил: с утра он, как известно дочери, в клинике… К тому же завтра операционный день…
— Если я вам нужен, то соблаговолите перенести разговор на обед. Передай, Гера, молодому человеку мое пожелание всех благ…
Они простились. Обиженная Гера ушла к себе и легла спать. Чара Архиповна с трудом удерживалась от слез. Да и отец страдает… Как ему не страдать: отделить от себя дочь — это, пожалуй, наисложнейшая операция в его жизни.
Чара Архиповна посмотрела на мужа, который уже лежал в постели, закрыв глаза, но, конечно, не спал. Подошла к нему и прижалась к его лицу:
— Тяжело, Базиль!
Василий Илларионович промолчал.
— Почему ты молчишь? Скажи мне что-нибудь… Мне тоже очень жаль расставаться с Герои, мне тоже очень и очень тяжело…
— Ложись спать — легче будет, — сухо сказал Василий Илларионович.
Чара Архиповна быстро разделась, погасила свет и легла. Они лежали рядом, но не спали: мешали тревожные мысли. Плохо было на душе, ныло сердце — Василий Илларионович страдал так, как никогда не страдал за всю свою жизнь.
Вдруг он услышал голос жены:
— Базиль, как ты думаешь, а вдруг Джон ненастоящий?
— Спать, спать, спать! — сказал Василий Илларионович.
— Ты только ответь: настоящий он или ненастоящий?..
— Но ведь вы с Герой в этих вещах разбираетесь лучше меня… Запросите посольство, а еще лучше — наше Министерство иностранных дел.
— А может быть, правда?.. А такой запрос не обидит Джона?
— Ну, этого я тоже не знаю — вам лучше знать характер вашего Джона… Думай, что хочешь, а я буду спать, у меня завтра операция…
— Как ты мне надоел с этими операциями… И дочь выдать замуж у него нет времени.
Василий Илларионович стал ровно дышать… Заснул? Чара Архиповна решила: да, уснул. Но Лазуркин не спал.
«…Пусть он не Форд, а простой американец. С какой стати, что за пакость — это преклонение перед заграницей? Там, разумеется, есть своя красота, но она их красота и нам она ни к чему. У нас своя красота, родная, советская, русская… Эх, Гера, Гера! Эх, Чара, Чара! Достукались же вы, милые!
Еще не поздно сказать увесистое мужское: «Нет, господин Форд!» Но дочь может пойти на крайность… Она своевольная, упрямая — встанет и скажет: «Мы с Джоном поехали!»
…Этот субъект ведет себя неплохо. Как высек Геру, когда отказался ночевать! Но будь он сто раз неплох, — зачем он? Как бы взорвать всю эту безумную затею? Почему волевой хирург так податлив дома? Почему его Чара всегда берет над ним верх? Почему он уступает ей, почему? Не слишком ли много супругов-подкаблучников! Многие мужья готовы согласиться на все, лишь бы в семье было тихо… Но разве можно соглашаться на все?.. Ох-хо-хо!»
Лазуркин до рассвета вертелся с боку на бок.
Что ж, пора вставать, первая ночь, когда он даже глаз не сомкнул, даже не вздремнул.
Разбудил Чару Архиповну, та посмотрела на него и нахмурилась. Василий Илларионович знал, что это означает: у него преотвратительный вид.
Клиника, как всегда, захватила его своей напряженной жизнью. Здесь, в этой привычной обстановке, вся история с Джоном казалась вымыслом, нелепой шуткой, во всяком случае о ней нельзя было думать, и он не думал… В клинике он делал то, что должен был делать: спасал людей от страданий и смерти.
Когда операция закончилась, он прошел к своему другу, главному врачу Чернышеву, и рассказал ему про неприятности в семье: про жену, дочь, Форда-младшего.
— Загнали они меня в тупик. Здравый смысл диктует немедленно где положено проверить этого туриста. Вот только где? Неопытен я в таких делах! А что, Василий Иванович, если он окажется иностранцем, да еще честным, а? Что тогда? Заденешь самолюбие, и дома поднимется такой тарарам…
— История непростая, но, правильно ты говоришь,