— Что? — он смеется, и этот звук наполняет воздух теплой басовой нотой, увлекая меня своим завораживающим ритмом.
Мне нравится, когда он смеется, — от этого его лицо светится, и это один из редких случаев, когда я вижу неожиданные эмоции в его глазах, такие искренние, что даже он не может их скрыть.
Я улыбаюсь в ответ, и говорю:
— Я говорю, что могу по пальцам пересчитать, сколько раз я видела тебя в рубашке.
Его взгляд медленно скользит от моего к своим татуировкам, как будто он только сейчас их заметил.
— Им нравится двигаться, — наконец объясняет он шепотом, проводя пальцем по своим татуировкам.
Конечно, я не думала, что что — то вроде рубашки может помешать сверхъестественным татуировкам, которые любят двигаться.
Я всегда предполагала, что они могут беспрепятственно двигаться под тканью.
Я уставилась на него, ожидая дальнейших объяснений, но он ничего не сказал, лишь слегка улыбнулся.
На задворках моего сознания крутится вопрос, я хочу узнать больше.
— Расскажи мне о них, — прошу я.
Он замолкает на мгновение, а затем кивает, как будто понимает, что, что бы он ни сказал, это не остановит меня от расспросов.
Мы устраиваемся на своих местах на диване, плечом к плечу.
Авиэль начинает свой рассказ, его бархатный голос срывается с губ, когда он раскрывает секреты своего прошлого, образы из его историй танцуют перед нами.
— Это было давным — давно, в царстве, погрязшем в грехе, где правил герцог Ада, известный немногим, но внушающий страх всем. Его власть была абсолютной, а жестокость, — беспрецедентной. Он был стражем заблудших душ, избранным за способность держать их в непроницаемой тюрьме, из которой не сбегал ни один из вошедших. Этот герцог, — торжественно произносит Авиэль, — был моим отцом. Он считал души, находящиеся на его попечении, всего лишь игрушками, над которыми можно издеваться по своему усмотрению. Я отказался быть частью его жестокого наследия, я восстал против своего отца, поклявшись однажды найти способ освободить души от их бесконечных страданий. Мои действия приводили его в ярость, но я все равно настаивал, твердо убежденный, что даже эти души заслуживают обретения покоя. Мне удалось освободить эти души, но, сделав это, я сам стал тюрьмой. Души были привязаны ко мне, а вместе с ними и все воспоминания о каждом опыте, который у них был, и обо всем, что они делали, — о каждом желании, которое когда — либо лелеяли их сердца, — независимо от того, насколько они были невинны или порочны, — о каждом злодеянии, которое они когда — либо совершали, — с того момента, как они сделали свой первый вдох, — до того момента, как они почувствовали хватку смерти. Это бремя давило на меня, как якорь. Каждая душа, которую я собирал, — не вызывала ничего, кроме отвращения. Каждый раз, когда я собирал новую душу, — они доказывали, что мой отец был прав относительно характера людей, — их наказание было заслуженным.
— Я думала, ты говорил, что не судишь людей.
— Я не осуждаю, — Авиэль вздергивает подбородок и говорит:
— Я устраняю препятствия на пути раскрытия истинной природы человека, а затем, когда он доказывает, кто он такой, я забираю.
Он поворачивается, и я вижу бесчисленное количество существ и символов на его теле, — которые перемещаются по его плоти.
Я чувствую озноб, когда смотрю на них.
— Они не похожи на людей, — с беспокойством говорю я, — подавляя дрожь.
— Их души принимают ту форму, — которая им больше всего подходит. Возьмем, к примеру, эту крысу, — говорит он, поворачивая запястье, чтобы показать черное красноглазое существо, сделанное из чернил, которое быстро перебирается на тыльную сторону его ладони.
— Этот мошенник — был негодяем, который столько раз грабил Питера, чтобы расплатиться с Полом, что тот оказывался по уши в долгах, и все это для того, чтобы сохранить свою опасную привычку к азартным играм, и произвести впечатление на женщин, которые бросались ему на шею. К счастью, он встретил меня. Я был достаточно любезен, чтобы поделиться с ним несколькими честными инвестиционными советами, в отличие от его собственной финансовой пирамиды, представлявшей собой компанию, мой совет был законным. Конечно, ему нечего было инвестировать, поэтому я помог ему, но с той лишь разницей, что после того, как он заработал свои деньги, которых должно было с лихвой хватить на выплату долгов, он вернул кредиторам их первоначальные инвестиции. Как я и предполагал, уличная крыса смогла получить значительную прибыль, но вместо того, чтобы вернуть долги, он взял выданные ему деньги, и стал играть в азартные игры, пить и веселиться. Каким бы предсказуемым трусом он ни был, в конце концов, все, что он мог сделать, это попытаться сбежать. И вот, — настал день сбора долгов, — говорит он, поднимая сжатый кулак перед моими глазами, разжимая пальцы, крыса снова появляется у него на ладони, и он снова сжимает ее в кулаке.
— Я не могу представить себе существа, более подходящего ему, чем этот грызун. Была ли его жадность оправданной, или нет, он никогда не давал никому шанса преуспеть, это к лучшему и для пополнения моей коллекции. Несмотря на их недостатки, — я научился ценить их всех.
Я приподнимаю бровь, и замечаю:
— У тебя довольно странные вкусы.
Авиэль лишь слегка улыбается мне, и говорит:
— Надо признать, что я только со временем научился их ценить, — и в его голосе слышится таинственность.
С почти садистским блеском в глазах он продолжает:
— Я чувствую их страх, их отчаяние. Некоторые цепляются за надежду на свободу, в то время как другие уже сдались. Я держу их здесь, несмотря ни на что. У каждого из них есть что предложить мне, что — то ценное, и я не из тех, кто позволяет таким вещам пропадать даром.
— Так вот как заканчиваются все их истории? — я спрашиваю.
— Да, они похожи, но, конечно, всегда есть исключения, — он многозначительно смотрит на меня, затем задирает подбородок так, что я вижу татуировку в виде знакомой змеи с темно — красной чешуей, обвивающей основание его шеи, а ее длинный хвост обвивается вокруг его груди.
Она не двигается, но, кажется, довольна тем, что лежит так.
Мои глаза расширяются от узнавания.
— Лилит, — выдыхаю я.
— Ни одну из них я бы никогда не освободил, но в случае с Лилит я бы сделал исключение. Ее единственным преступлением была любовь к мужчине, который презирал ее и все, что она отстаивала. Она одна вызывала у меня симпатию, ее абсолютная честность и чистота духа тронули меня.
Мы стоим перед потрескивающим и