Вернулись мы к отелю, машину на стоянку, а сами, понятно, не в номер пошли — на пляж; там прямо в одежде искупались, заодно и кровь смыли. Только Стас мужик основательный: все равно, говорит, шмотки оставлять нельзя. Какие никакие следы крови остаться могут, поэтому сейчас пойдем вон на тот пустырь и там их прикопаем. А сами в отель в плавках вернемся — типа, мы до завтрака искупнуться ходили. Я ему: чем прикопаем, когда там глина одна (здесь кругом глина, где красная, где желтая, хорошей земли нет) — без лопаты никак; может, лучше спалить? А он: эх ты, гоблин бестолковый! Костер, если не из отеля, так с дороги увидать могут. А ведь, по ней и патрульные машины иной раз проезжают. Не получится зарыть, бросим так — хрен кто найдет.
Короче, отправились мы, пока затемно, на тот пустырь — знаешь, что за ограждением отеля начинается. Там дикий пляж с километр, наверное, до соседнего отеля тянется, а от пляжа и до самой дороги — заросли сухого бурьяна, не густые, но довольно высокие. Идем, значит, идем… А меня жуть такая проняла: прикинь, темень кругом, хоть глаз выколи (ночи-то здесь, сам знаешь), луны не видно, только звезды с неба мерцают; под ногами похрустывает чего-то, словно косточки какие мелкие — в общем, мандраж. Да колдун этот никак из головы нейдет. Я Стасу говорю: хватит уже, давай прямо здесь. А он — нет, подальше, чтоб надежней, значит…
Забрались в самую середину пустыря, решили — здесь. Остановились. Только хотели одежду скинуть, вдруг слышу: шр-шр-шр… шр-шр-шр… — шуршание какое-то понизу. Стас тоже просек — слышь, шепчет, Гоблин, шебур-шит будто что-то? Может, собаки бродячие, говорю. Сам думаю, откуда им взяться? За трое суток ни одной не видал. А тут со всех сторон уже: шр-шр-шр… клик-клак! Шр-шр-шр… клик-клак! И темень вокруг загустела — чисто гудрон, а не темень. А еще ни с того ни с сего холодно сделалось, как в морге… Стас ко мне оборачивается: ну их в жопу, говорит, не будем закапывать; кидаем прямо здесь и уходим. А у самого изо рта — пар, ей-богу!
Только сказал — из-за кустов появляются они… Чего — «кто?». Калликанцары, конечно, которыми нам Лихой грозил. Почему догадался? А ты слушай, какие они из себя: ростом с локоть, сами голые, тощие до невозможности, а головы такие… бледные, раздутые, ровно тыквы; рты — от уха до уха — и зубки в них мелкие, но острые-острые! типа акульих. Ну чего? Не похожи на греков? На турок тоже… Они вовсе на людей не походили. Да! И все — верхом на крысах с хор-рошую кошку величиной; крысы, значит, серые, а глаза у них красные, как у альбиносов, — и светятся!
Стас едва дернулся, как один из этих уродцев прыг ему на грудь и — зубами в горло! Он было в крик, да — какое там! — когда дымоход перекушен, одно «ххр-хрр» вышло. Я поворотился бежать, а погань эта на крысах уж и сзади, и с боков… в кольцо, короче, взяли. Что делать? Пушки-то мы, как положено, еще там, в доме, скинули. Стас тем временем ту тварь, что в него впиявилась, от горла отодрал, швырнул обратно в бурьян, сам на колени осел, шею порватую руками зажал и хрипит мне: «Гоблин! Помоги…» А чего я могу? У самого ноги ватные, только что не обделался; стою, крещусь да молитву вспоминаю.
Тут кольцо калликанцаров раздалось и в круг вступил… о-ох! вспоминать даже тошнотно! Эдаких отморозков я и в кино не видал: мне по пояс, одна нога короче другой, на грудп горбыль, а уж голова! — во-от такущая голова! И язык красный на горбину свисает. Я сразу догнал, что он самый Куцодаймон и есть. Походняк, и все движения у него шустрые, до неуловимости, но вместе с тем какие-то… дерганые. Как если бы заржавело у него что внутри. И при каждом шаге это самое «клик-клак» раздавалось… Чего? Чего ты хмыкаешь-мымыкаешь?! Думаешь, типа, заливает Гоблин, да? Я тебе не Гоголь Лев Николаевич — языком мести да байки плести не мастак. Но и не фуфлыжник! Это, может, на словах по-косячному выходит, а когда бы лы своими глазами… Такой душняк! Глянул он на меня — и задубел я чисто чурка, не шелохнуться. Ты когда-нибудь в канализационный колодец заглядывал? Тьма без дна, и дохлятиной пахнет. А еще — типа, есть там чего-то, которое давне-енько тебя поджидает. Вот такой у него взгляд!
Доковылял он, значит, до Стаса, ткнул в него пальцем (а на пальце-то коготь дли-и-инный, желтый!) и говорит: «каа-лис…пэ-э. ра!» Все прочие тварюги в момент на Стасика сиганули, облепили по самую макушку и давай его натурально жрать! Хрустят, чавкают да попискивают. До сих пор тот хруст в ушах стоит. А Стас — ни звука. Наверное, неживой уже был. Я ойкнуть не успел, как они его до костей объели… Вдруг главный их отморозок, Куцодаймон, опять что-то по-своему вякнул, и остальные нехотя отлезли от Стаса. А горбун поднял палец, замер и голову эдак наклонил, типа прислушивается к чему; потом ощерился и ну на них шипеть — те так и прыснули в разные стороны, как тараканы. Секунда — и нет никого…
Пришел я маленько в себя, огляделся, смотрю — небо раскумарилось, ночь, значит, кончается, вот-вот рассветет… А что дальше? Вырыл кое-как ямку (руками, чем же еще? На удивление легко копалось, хотя и глина), спихнул в нее Стаса — ну, то, что от него осталось, — шмотье наше, и пошкандыбал на пляж. И все это — ровно в полусне каком, то есть почти без мыслей, как пришибленный. Чувство такое было, точно не со мной это происходит… Выкупался. Тут и солнце взошло.
Воротился в отель, вернее сказать — в бар; весь день до вечера квасил. Поэтому, как отрубился, не помню… только очнулся среди ночи от холода, поднялся, чтобы кондиционер убавить, глюку — а с балкона ко мне в окно харя Куцодаймона заглядывает! Ага, прямо, привиделось! Я его и с прошлой ночи навеки запомнил, а в этот раз луна светила ярко, так что, будь спок, разглядел в деталях: морда морщинистая, синюшная, глаза с вертикальными зрачками как два желтых фонаря горят, а с красного языка слюна капает… Ух, я и